Мой-мой - Владимир Яременко-Толстой

Друг Лены и друзья Пии выходят из одного и того же вагона. Хейди хлопает пробкой бутылки шампанского, которую затем пускает по кругу. Все пьют. Друг Лены подходит к ней и просто тихонько становится рядом, они обмениваются взглядом без слов и поцелуев, затем поворачиваются и молча идут вдоль платформы к выходу с вокзала примерно в метре один от другого. Их движения скупы и скованы, как в фильмах Аки Каурисмяки. Теперь, когда я вспомнил о Каурисмяки, мне несложно представить себе последующее развитие событий.

Сейчас они приедут к Лене домой, молча и неинтересно торопливо сделают скучный механический секс, потом он будет стоять у окна с видом на Фурштатскую улицу и молчать, может быть – курить. Она тоже будет молчать, лежа голая или полураздетая на кровати, почему-то обязательно на спине. Рядом с ней на полу будет лежать использованный презерватив.

Вот она – любовь по-фински. Затем Лена нальет ему выпить. Выпьет сама. Но они не напьются. Лягут спать, но, не прижимаясь и не обнимаясь, а на расстоянии – спиной к спине под разными одеялами. А назавтра – однообразное повторение все того же сюжета, но только с прогулкой по улице и обедом в каком-нибудь ресторанчике, где каждый заплатит за себя самого. В воскресенье вечером он уедет обратно в Финляндию. Она будет его провожать. Молча, без слов, без жестов, без слез.

Друзьями Пии оказываются три тетки и один дядька без особых примет. Возрастом между тридцатью и сорока годами. С тетками она вместе когда-то где-то работала, а дядька – это всего лишь брат одной из теток. Удивительно, что она тащит за собой груз этих мелких людишек, некогда в жизни встреченных, поддерживая с ними приятельские отношения. От всех этих клерков, банковских служащих и прочих лузеров меня просто тошнит. Очевидно, Пия сверяет по ним свой успех – она продвигается дальше, меняет работы, учится в университете и на мидовских курсах, делает карьеру, а они так и остаются на том же месте, как и годы назад. Это льстит. Нею восхищаются. Она чувствует себя на высоте, осознавая неадекватное и, в общем-то, ничем не оправданное величие на фоне жалкого ограниченного ничтожества.

Как это гнусно! Противно. Я бы так ни за что не смог. Меняется жизнь, меняются обстоятельства, друзья, вкусы, пристрастия, меняюсь я сам. О, как неинтересно и опустошающе тяжело бывает звонить по старым телефонам или же встречать людей, свои роли в твоей жизни уже отыгравших! Зачем? Чтобы дать им новые роли, заранее зная, что они их не потянут или сыграют не так? Чтобы вновь полюбить давно разлюбленных женщин? Боже мой! Какая мука! Что за невыносимая пытка! Неужели нужно видеть состарившееся прошлое, раз и навсегда обесценившиеся ценности, поеденные морщинами лица, обвислые груди, потухшие взоры?

Нет, нет! Не нужно! Можно оглядываться, но нельзя возвращаться и трогать живых мертвецов. Это страшно! Это не мой мир, мне нечего в нем делать! И женщина эта с ее грузом прошлого, с дурацкой ношей нелепого человеческого хлама, тоже мне не нужна.

А нужна мне восемнадцатилетняя или шестнадцатилетняя, способная полюбить меня первой чистой любовью. Она должна быть еще не испорченной, не делавшей абортов, не изнасилованной маньяками и неграми, не опущенной предыдущими неудачными связями, а открытой и радостной, жаждущей счастья и наслаждения страстью. Вот кто мне нужен! Так почему же тогда я зациклился на этой толстой, немолодой, пьющей и гулящей бабенке с чужим ребенком?

Мне кажется, что я знаю ответ. Она нанесла мне удар ниже пояса, включив мой отцовский инстинкт, сказав, что она хочет иметь со мною ребенка. Отцовский инстинкт – не слабей материнского, но он другой. Мужчина сознательно и подсознательно начинает по-особому относиться к женщине, хотящей от него родить. Он становится более ревнив, чем обычно, стараясь ни в коем случае не допустить к чреву женщины посторонний хуй, чтобы тот, чего доброго, не сделал того, что должен сделать он. Иначе самолюбие его окажется непоправимо уязвленным. Поэтому-то он и проявляет особое рвение.

Мой отцовский инстинкт уже включился, самолюбие было уязвлено, а общая ситуация остается неясной. Мне следовало бы, на самом деле, усилием воли выключить инстинкт и отойди в сторону, послав куда подальше эту финскую блядь. Но мне это сделать сложно, поскольку я решил сражаться до конца и снова завоевать по моей вине ускользнувшую от меня женщину.

Здесь дело принципа и вызов себе самому. Вызов опасный. Это игра в одни ворота. Шансов выиграть ничтожно мало, как подсказывает мне разум. Однако гордыня не позволяет мне сдаться. Это именно тот случай, когда упрямство становится сильнее логики, делая ее беспомощной.

Мне ужасно, невыносимо плохо, но разве не было плохо ей, когда в день Икс я ушел от нее, и когда она увидела меня с другой женщиной, когда она пережила всю глубину и ужас унижения и позора, прячась на темной лестничной клетке обоссаного русского подъезда, будучи женщиной и дипломатом?

Она выслеживала меня и выслушивала под дверью мои сексуальные стоны, помимо ее воли конвертировавшие любовь в ненависть, боясь быть увиденной соседями. Разве ей не было больно? Наверное, было…

Я мог бы найти тысячи оправданий, но я их не ищу. Вместо этого я встречаю на Финляндском вокзале ее гостей и веду их к стоянке такси на привокзальной площади, договариваюсь с водилами о цене и мы, разделившись на две машины по трое, едем на набережную Робеспьера, где вовсю продолжается мрачная пьянка, чтобы к ней присоединиться.

Пока я отсутствовал, Кая вместе с другими детьми отправили к кому-то спать. Ему вовсе не обязательно наблюдать, как будут напиваться взрослые. За столиком с напитками теперь стоит усталая Люда. Она не пьет, а только наливает. Кто-то же должен быть трезвым и следить за порядком. Я становлюсь рядом.

Публика разбрелась по комнатам, часть людей уже ушла, часть сидит на балконе, часть спит на кроватях вповалку, часть находится в гостиной, часть в кухне, часть курит в подъезде. Мой фотоаппарат оказывается ни к чему. Что здесь фотографировать? Веселья нет. Интересных моментов тоже. Настроения тем более.

– По-моему, все превратилось в банальную попойку, – замечает

Люда. – Я вижу, что тебе скучно. Почему ты еще не напился?

– Нет драйва, Люда. Может быть мне вовсе уйти? Мне здесь нечего делать. Как ты считаешь – уйти мне или остаться?

– Я думаю, что если ты уйдешь, этого никто не заметит.

– О кей, – говорю я. – Решение принято – я ухожу!

С этими словами я подхватываю стоящий в углу рюкзак с фотоаппаратом и выбегаю на лестницу, скача вниз по ступенькам широкими шагами. Бегство приносит мне облегчение. Все кончено, во вторник я уеду в Лондон и обо всем забуду. Могу пробыть там столько, сколько захочу, пожить в снятом Гадаски новом доме. Завтра пойду покупать ему в подарок морскую фуражку и водку "Флагман". Я – вольный человек. Мужчина в свободном полете. Необходимо отучать себя от ненужных привязок.

Первый раз, когда я шел покупать морскую фуражку, на моем пути встретилось препятствие в лице Паулы, Тимо и двух подруг Пии. В этот раз все должно быть нормально, но свернув с Невского проспекта у канала Грибоедова, я неожиданно встречаю у пивной "Jever" Веру из интернета. В это пасмурное субботнее утро она идет на занятия в институт Герцена. Собирается дождь, низко висящие тучи затянули петербургское небо. Плохой погоды уже не было давно. Похоже, что дождя не миновать.

– Привет! – говорю я Вере. – Во вторник я еду в Лондон.

– А что с фотографиями? Хотелось бы их увидеть.

– Часть из них мы повесили в интернете на сайте

www.designers.ukf.net/baby, так что, если есть доступ, можете посмотреть. Или заходи в гости. Можешь с Надей. Она мне понравилась.

– Доступ есть. Но в гости мы тоже можем зайти.

– Хочешь, выпьем по быстрому кофе в кафе "Идеальная чашка"?

– Не могу, опаздываю на пару. Надо бежать. Можешь меня проводить до института.

Похоже, идти за фуражкой мне придется с третьего захода. Я разворачиваюсь и провожаю Веру. Все равно, еще довольно рано. Впереди целый день. В четыре у меня последний урок вождения. Я заплатил вперед, поэтому никуда не деться – нужно пойти, хотя инструктор невыносимо действует мне на нервы. Он сам за меня рулит и нажимает педали, а своими криками он закомплексовал меня настолько, что я уже, наверное, никогда больше не захочу иметь машину.

Доведя Веру до института, я поворачиваю и возвращаюсь на канал Грибоедова. На сувенирном базарчике морских фуражек нет. Есть только бескозырки. Поэтому я покупаю Гадаски бескозырку с ленточками "Балтийский флот". Разве ему не безразлично, в чем пойти на свадьбу своих английских приятелей? Откуда им знать в их далекой Великобритании, что русские военные капитаны не носят бескозырок? Главное, что он будет в морской офицерской форме. Произведет там фурор и впечатление на женщин.