Тишайший (сборник) - Владислав Бахревский

Площадь захохотала, и Пелагея, обидевшись на смех, вернулась на дщан.

– Плакать надо, когда человек на глазах хужеет, а вы смеетесь! Я про чулан не шучу. И к вам Гаврюшку, коль вы его не накажете, не пущу. На то дана мне Богом над ним власть материнская… Обженился бы Гаврюшка, завел бы детей, тогда б другое дело. Тогда б он к людям имел отеческую жалость, а ныне что? Холостяк безответный.

Тут народ и вправду задумался. Позвал Гаврилу ответ держать.

– А скажи-ка ты нам, – спросил его Томила Слепой, – как это ты, народа не спросясь, обещал Донату отпустить Афросинью на все четыре стороны и сына ее Мирона?

– Если я за каждой надобностью, во Всегородней избе сидя, вас буду на совет звать, мы никогда с этой площади не разойдемся, – ответил Гаврила. – Афросинью я дал слово старосты отпустить. А коли вы ее не отпустите, я вам не староста.

– Правду Пелагея говорила, что загордился! – закричала толпа.

И пошел тут великий шум. Кто про что, да, на беду, еще бабка на люди вылезла и к Гавриле подступилась со гневом:

– А зачем ты с меня платок содрал?

– Приходи, старуха, в избу городскую, лежит платок твой целехонек.

Еще пуще взыграла толпа. Что за платок? Староста платки с бабок тащит? Томила Слепой не выдержал гвалта, тишины запросил:

– Давайте уважим просьбу Пелагеи, матери старосты, нашего Гаврилы. Отведем-ка его в тюрьму на три дня. Пусть, отстранясь от дел, подумает он в тиши о себе, о нас, грешных, и о материнском слове.

– А как вы решите дело с Афросиньей? – спросил псковичей Гаврила.

– Слово нашего старосты – не воробей. Слово нашего старосты – сокол. Как сказано тобою, так и будет! – ответили ему. – А теперь ступай-ка ты, Гаврила, в тюрьму и сиди три дня.

– Я повинуюсь вам, люди! Вы дали мне власть, вам и судить меня. А у тебя, матушка… прощения прошу. Коли можешь, прости!.. Из-за моей непутевости как родила, так и слезы льешь… Об одном прошу, псковичи: без меня Афросинью Емельянову из города не выпускайте. Мне ее кой о чем спросить нужно…

Тюремный смотритель Гавриле обрадовался, как родному.

– Вот и хорошо, что пожаловал, – говорил он старосте, провожая его в келью, – а то моему сидельцу скучно. Еду не берет. Лег на пол и вставать не хочет. Я уж вас вместе посажу. Твоей милостью в тюрьме пусто. Все вдвоем веселее.

Гаврила не противился:

– Вдвоем так вдвоем.

В тюрьме

Донат и головы не поднял на лязг засова. А когда увидел Гаврилу, рот открыл и закрыть запамятовал.

– Это что же приключилось? – спросил наконец.

– От сумы да тюрьмы не зарекайся, не так ли у нас говорят?

– Так-то оно так… Кто же в городе теперь хозяин?

– Тот же, кто возвел меня и кто меня сверг.

Донат засмеялся:

– Вот он, твой народ, – весь как на ладони. Ты, мстя за его беды, посадил в тюрьму мою тетку, а в благодарность за службу получил от него тюрьму же. Того ли ты хозяина выбрал, Гаврила-староста?

– Того, – ответил Гаврила. – Даже если народ отвезет меня на плаху, я ему покорюсь. Нет для меня служения выше, чем служить Пскову и псковичам.

– А государь? – спросил и затаился, как ответит Гаврила на вопрос, который замучил его самого.

– У государя слишком много слуг. И тот, кто служит ему, тот по службе и награжден: чинами, землями, соболями. Скажи мне, кто государю служит не за жалованье, а по сердцу?

– Я бы хотел служить ему по сердцу! – воскликнул Донат. – Я стремился из Швеции в Русскую землю, чтобы каждый час моей жизни был полезным.

– Ты был в Швеции? – удивился Гаврила. – Расскажи мне о Швеции и о себе.

И Донат рассказал ему все о себе. Но о Пани он сказал только, что любит ее и что она теперь больна и одинока.

Гаврила, услыхав о полячке, помрачнел:

– До сих пор сыскные люди так и не узнали ничего о страшной ночи, когда были убиты воротники Варлаамовских ворот и произошла схватка под стенами Пскова. По всему видно, что в деле замешаны тайные слуги Емельянова. Ведь Сиволапыч был в этой схватке. Надо Афросинью допросить. Допрошу, и, как обещал тебе, в тот же день ее отпустят.

– Где моя матушка и мои сестры? – спросил Донат.

– Под крылышком моей суровой матушки. Это она засадила меня в тюрьму. Так что будь спокоен.

– Обещаешь ли ты мне, Гаврила, не тронуть одного человека? – спросил осторожно Донат.

– А не много ли ты с меня берешь обещаний? – нахмурился Гаврила.

Донат обиделся и замолчал. Замолчал и Гаврила, он же первый и не выдержал:

– Ну, говори, чего у тебя?

– У меня то, что я знаю все о том, что случилось ночью между Псковом и Снетной горой.

Гаврила вскочил с лежака:

– Что же ты молчал раньше?

– Я и теперь буду молчать, покуда ты не поклянешься мне оставить в покое одного человека.

– Клянусь!.. Впрочем, погоди… А если тот человек во всем виноват и если он опасен городу…

– Он не опасен.

– Клянусь!

– Поляков под стенами Пскова убил я.

– Ты?!

– Хочешь верь, хочешь не верь.

– Но ведь их было шестеро…

– Их было семеро, а нас двое.

– Чем ты можешь доказать, что поляков убил ты?

– Тем, что я знаю, чего они хотели.

– Чего же они хотели?

– Вы нашли у пана Гулыги лист бумаги?

– Лист со странными значками?

– Значит, ты видел его?

– Видел.

– Этот лист написал я.

И, чтобы старосте голову не морочить, Донат рассказал ему о пане Гулыге, о том, как была спасена царская казна.

А на следующий день Донат без умолку говорил о своей Пани, и Гаврила, слушая товарища, становился печальным, молчаливым.

Донат рассказывал, рассказывал, и вдруг его осенило:

– Надо сегодня же навестить Пани!

– Как? – удивился Гаврила; ему тоже не терпелось побывать в городе.

– Нет такого дома, из которого нельзя выйти! – засмеялся Донат.

– Как же у тебя это делается?

Легкое настроение испарилось. Донат подумал и жестко посмотрел Гавриле в лицо:

– Я сказал так, как в жизни бывает. Нет такого дома, из которого нельзя выйти!

– Был ловкач и остался ловкачом. – Гаврила от презрения даже глаза прикрыл.

Донат побледнел. Встал, подошел к двери, забарабанил. На шум явился смотритель тюрьмы. Донат через окошечко пошептался с ним. Смотритель отворил дверь, заговорщически подмигивая, поклонился старосте:

– Все устрою для вас как нельзя лучше! – И за дверь, а дверь на запор.

Гаврила и рта не успел открыть. Засмеялся Донат:

– Вот и денег не плачено, а как стемнеет, запоры нашей темницы сами собой отомкнутся, и мы можем гулять до зари. Только запомни – до зари. Не стоит подводить хороших людей.

– Хороших?! – Гаврила в ярости топнул ногой. – Это слова измены!

– Говори что хочешь! Впереди ночь свободы, и я счастлив. И ничто и никто теперь меня не сможет рассердить.

Донат бросился на свое каменное ложе, задрал ноги на стену. Спрыгнул на пол, встал на руки. Перекувырнулся. И Гаврила не выдержал, оттаял:

– На тебя, Донат, и вправду сердиться нельзя. Легкий ты человек.

В городе

Дверь дома была заперта. Стучаться? Всполошишь, пожалуй, соседей. И Донат забрался по срубу на второй этаж и, дотянувшись до окна, постучал.

Другая бы умерла со страху, но Пани привыкла к таинственному. Она отворила окно.

– Это я.

– Донат?

Другая бы рассердилась, но Пани знала: войти в дом через окно иногда удобнее, чем войти в него через дверь.

Пани совершенно оправилась от болезни. А когда она узнала, что Донат сидит в одной келье со старостой Гаврилой и что они дружны, она принесла в спальню теплую воду и вымыла Донату ноги. Она признала в нем своего повелителя.

Ах, этот мальчик! Мальчик, убивший пана Гулыгу и всех его людей. Мальчик, выкравший из тюрьмы свою мать, сестер и тетку. Мальчик, которого сторожат запоры и стрельцы и который проводит ночь в объятиях любимой!

– Ты здесь, а твой друг в темнице? – спросила она.

– Нет. Он тоже в городе. И, мне кажется, я знаю, где он.

Пани не любила задавать лишние вопросы, а Донат не всегда отвечал на молчаливое любопытство.

Гаврила Демидов, правитель восставшего Пскова, затаясь, подсматривал в окна собственного дома. Дом был полон женщин – сестер Доната, но видел Гаврила только одну – Варю. Он знал, как стыдно подглядывать, но ничего поделать с собою не мог.

Она ухаживала за всеми за столом. Она уложила всех спать. Потом в одиночестве молилась, освещенная золотистыми огнями лампад. И наконец, сидела у темного окна и глядела в ночь.

Что она хотела увидеть?

Кого она распахнутыми настежь огромными глазами хотела вызвать из тьмы?

Гаврила, одурев от счастья – ведь он любил! – ткнулся лицом в оконце и поцеловал его.

Варя вздрогнула.

Ей померещилось лицо в окне. Не испугалась. Прильнула к слюдяным чешуйкам и, загородив лицо от света ладонями, смотрела на улицу. Гаврила, прислонясь спиной к бревнам, стоял в простенке, боясь пошевелиться, боясь дышать.