Румбы фантастики. 1989 год - Иван Ефремов

Заключенная в оковы стужи, под стражею бессонных метелей, тайга была недвижима, словно и не бесновалась только что в последних усилиях осени. Гервасий давно понял, что его прежняя, городская и сельская, жизнь шла лишь на берегах тайги, а ныне он стоял в самых пучинах ее. Он не замечал тайги, как не замечал, что дышит, но теперь благодаря ей вновь призадумался: да что же он сделал тогда, давно, давно?

Свеча ровно горела на морозе — ничто не тревожило ее огня. Она уничтожает тьму, но после ее света снова сомкнется ночь. «Из света в сумрак переход…» Забытые слова!

Гервасий слушал. Чьи-то голоса, чьи-то сущности оживали в нем и нашептывали… Он слушал.

Что, если земная жизнь есть лишь мучительный путь от низшей — к более высокой форме существования разума и чувства? Да, прежде всего чувства, ощущения своей нерасторжимости с миром, родства с Космосом! И конец этого пути, сам переход, отмечен страданием, смертью. А если видение в самоцветном шаре было призраком того самого послежизненного будущего для белого единорога? О, сколь же сладостно такое видение среди снегов и льдов! Сказал же некто мудрый… память Гервасия медленно брела сквозь десятилетия… что у каждого живого существа есть два-три образа, светлых и самых дорогих, которые хотелось бы увлечь за собой в последний сон, если только какой-нибудь образ в силах перешагнуть порог, разделяющий мир Жизни — и мир После жизни. Значит, в силах? Они-то и составляют суть послежизненного бытия. Немудрено, что белый единорог ушел тогда за хищниками: молить их принести ему погибель. А стая не тронула его. Не значит ли это, что лишь один зверь, вожак… тот самый, кого застрелил Гервасий, навевает своим жертвам предсмертное диво видений? Только он. Только им. Но чьи же несбывшиеся счастья посещали Гервасия в видениях и снах?.. О, какую же волшебную цепочку Природы разъял он двумя выстрелами своего зауэра? О какой невозвратимой потере возвестил предсмертный крик: «Гал-лар-р-до!..» Или то был зов о помощи? Кому? Создателю?..

Резко зашумело рядом, огонек свечи упал набок и погас, но тьма не сгустилась вновь, потому что прямо против лица Гервасия повисли горящие желтые глаза.

Филин! Может быть, один из тех, кто гнал жалкого самоубийцу в зимовье!

Гервасий робко протянул руку и услышал, как рукав полушубка затрещал под цепкими когтями. Трепеща мощным веером крыл, так что волосы Гервасия взлетали и падали, филин удерживался на его согнутой руке, все так же пристально светя в глаза.

— Что прилетел? Проверяешь, не задумал ли снова чего-то? — спросил Гервасий. — Молчишь… Да, от вас не скроешься. Или… или ты… почему ты явился именно сейчас? Когда я начал понимать… Значит, я понял, да? Я наконец-то все понял, да?!

Филин не отозвался на его крик-рыдание. Снялся с руки и сгинул в морозной ночи. И шум его крыл затих.

Гервасий пошел куда-то наугад, пока не ударился о дерево. Он притиснул лицо к шершавой коре, узнал черную березу и заплакал, а дерево впервые не отстранилось, лишь тихонько вздохнуло у его щеки.

Что оно могло поделать?.. Но и оно, и оно жалело до самой своей сердцевины, что понимание не озарило Гервасия, прежде чем он спустил курок — прежде чем пропала тень.

Когда в очередной раз появился шумолет, Гервасий попросил пилота привезти бензину. Пилот вытаращил глаза, но ни словом не поперечился, тотчас полез в кабину и вытащил небольшую канистру. Пояснил:

— Понимаешь, дедок, шум шумом, новая энергия новой энергией, а у двоих из нашего отряда эти новые моторы отказали на самом «потолке». Один парень упал в море — к счастью, на пути регаты, его сразу подобрали, а другому не повезло — разбился на Кавказе. Бензин, конечно, дефицит, приходится заправщикам из своих кровных приплачивать, и воняет он, но я пару канистр всегда имею в запасе на всякий пожарный случай. А потом, знаешь, — понизил он голос доверительно, — иногда и нарочно перейдешь на аварийный двигатель, чтоб этой музз-зыки не слышать. Хорошо так, знаешь! Мотор ревет, а ощущение, будто тишина гробовая. Вот как тут, у тебя. Замечательно здесь, верно?

Гервасий кивнул. Пилот расхрабрился и, достав какую-то открытку, попросил автограф. Гервасий неуклюже поставил крестик — что-что, а буквы давно выветрились из памяти.

Он был растерян. Не предполагал, что горючее попадет ему в руки так быстро. Думал, придется ждать. Время, конечно, у него было, но теперь, когда замысел обретал реальность, он страшно заспешил, засуетился… Да, спешить следовало. Как бы не пронюхала тайга о его замысле! Как бы не помешала! Он ведь намерен поторговаться с ней — поторговаться не на жизнь, а на смерть…

Берлогу эту Гервасий приметил еще осенью, и именно тогда промелькнула мысль, что если на выворотень, под который зарылась медведица с двумя сеголетками, навалить пару хороших беревен, в щели по-умному вбить сушняк, а главное — быстро подпалить, на что и нужен был бензин, то медведице не расшвырять завала, даже если она и успеет проснуться, прежде чем ее удушит дым. Потерять берлогу он не боялся: ближние будылья, нависшие ветви, да и сам выворотень были густо помечены куржаком — заиндевелым дыханием медвежьего семейства.

Теперь Гервасий был хитрее, осторожнее, обдумывал свой план, лишь когда сидел взаперти в зимовье. Мало, конечно, надежды, что стены избушки оградят его от всепроникающей слежки тайги, но они хотя бы ослабят силу его мыслей, не дадут им выйти вон и обнаружить себя.

Под утро, когда звезды до того устали, что их прозрачные глаза начали слипаться, Гервасий взялся за дело.

Сначала он срубил два мертвых, но еще крепких кедра и подтащил их как можно ближе к берлоге, однако пока не завалил ее, чтобы тайга не успела прежде времени дознаться, в чем дело. Нарубил и натаскал сушняка.

К вечеру он еле доплелся до зимовья, но еще до свету опять взялся за работу.

Нелегко, однако, оказалось уложить бревна именно так, чтобы они перекрыли выход из берлоги! Гервасий корячился едва ли не до полудня, все время опасаясь, что медведица проснется, а тайга набросится на него. Но нет, обошлось. Сушняк лег куда как лучше. Для надежности принес и несколько пачек пороху из своих запасов. Канистра стояла наготове. Гервасий тщательно облил нагромождение стволов и сучьев и запалил свой факел.

Он стал спиной к завалу, прикрывая его собой, и повернулся лицом к чаще. И с наслаждением рассмеялся: такой всепоглощающей тишины он не слышал никогда в жизни. Чудилось, разом, мгновенно, у деревьев, сухих трав, птиц, зверей, спящих личинок, ветров перехватило дыхание.

— Вот теперь вы все у меня в руках, да? Филины, вороны, кедровки и кедры, пихты, осины!.. А ну-ка пораскиньте мозгами, зачем это я тут стою с огнем в руках — с огнем, которого вы боитесь как смерти? Вот-вот, о ней, о смерти, я и поведу речь!