Месть - Владислав Иванович Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возвращаясь домой, Киров не без восхищения отметил, как искусно эта маленькая гейша плела свои сети, и не знай он рассказа Серго, непременно бы в них попался и, возможно, о чем-нибудь проговорился. С Ягодой ему трудно состязаться.
Перед отъездом Эля взяла с него слово, что Сергей Миронович обязательно ее навестит и постарается оградить свое пребывание от таких назойливых звонков. Киров развел руками: он себе не принадлежит, и был бы рад остаться, продолжить их чудную беседу, но что делать. Эля займется поиском своих ошибок и быстро найдет одну из них: ее рассказ о романе с журналистом прозвучал некстати, но слово вылетело.
35
Мелкий снег уже кружился в обнимку с дворниками. Рассерженная Нева недолго бурлила гневом, и в одно морозное утро, утратив остаток сил, скрылась за тонким зеленым зеркалом. Выглянуло солнце, озолотив адмиралтейскую иглу, и зима под марш духового оркестра торжественно вошла в город, и он стал готовиться к своему главному празднику, к семнадцатой годовщине революции.
Киров приезжал пятого ноября из Москвы, и Николаев решился: завтра утром, на Московском вокзале. Вторая попытка и окончательная. Накануне, четвертого, он зашел проститься с матерью, она насушила ему мешочек сухарей, и он зловеще усмехнулся: не терпится в дом отдыха отправить?
— Чего плетешь-то? — огрызнулась она. — Кто тебя в тюрьму толкает? А мешочек сунул в портфель да грызи по дороге. Зубы-то еще не выпали?
Мария Тихоновна села на стул и долго молча смотрела в окно. Николаев хотел, не открывая всего, объясниться с ней. Свиданий ему не дадут, а как сказать старой неграмотной женщине, чтоб она поняла его и не кляла потом, не считала безумным? «При царе жили плохо и сейчас не лучше, — вот и вся материнская политграмота. — А жить надо, куда деваться».
— Раньше ситного хлебушка в лавке купишь, так ешь не нарадуешься, до чего он был душистый, да мягкий, теплый, прям из печи. А сейчас поди-ка, поешь! Зубы сломаешь, да запах мякины в нос шибает. И этого еще нет, — сердито выговаривала сама себе Мария Тихоновна. Ходики щелкали секунды. За окном темнело. Чай остыл. — Тебе подлить горяченького-то?..
— Нет…
— Ты бери хлеб-то, ешь, у меня еще есть. Не будет, так я у Катьки возьму. Устроился бы ты куда-нибудь, все полегче бы было, а так что? Маята одна.
— Коли в мае уродился, значит, весь век маяться, — ответил он. — Знать бы только, за что…
— А этого никто не знает, — ответила мать. — Ленин-то ваш, одногодок мой, его уж десять лет как нет, а я все живу, хоть с двенадцати лет, как пошла в прислуги, и по сию пору спину не разгибаю. А что от меня проку?
— Вот я и хочу, чтоб от меня прок остался! — неожиданно загорелся Николаев. — Чтоб другие задумались: а зачем он это сделал? Ради чего? А я им отвечу: ради правды великой, ради нас всех!
— Чего сделал-то? — не поняла Мария Тихоновна. — Ты сначала сделай, а потом и приговора требуй.
— А я и сделаю! — сверкнув глазами, сказал Николаев.
— Вот и сделай!
Он поднялся.
— Чего ты? — испугалась мать.
— Мне пора, мама, спасибо тебе за все. Если что, не осуждай и не поминай лихом!
Он шагнул к двери, накинул куртку, натянул шапчонку.
— Да за что лихом-то поминать? — всполошилась Мария Тихоновна. — Ты чего надумал, бес окаянный?!
— Перекрести меня, мама, — попросил Николаев.
— Ты ж партейный!
— Ну и что? Я материнского благословения не чураюсь. Перекрести!
— Да не буду я тебя крестить! Чего еще выдумал?! Крест со значением кладут, а пустое благословение во вред только.
— А завтра у меня такой день выпадает решающий! — выпалил Николаев. — Все может круто измениться!
— Работу, что ль, подыскал?
— Считай, что работу!
— Ну коль так… — Мария Тихоновна трижды перекрестила сына и, поцеловав, что-то прошептала и сплюнула в сторону. — Это так бесов сгоняют, — объяснила она.
— Прощай, мама! — выдохнул Николаев.
— Сухари-то забыл! — Она сунула ему мешочек.
Благословение и впрямь его успокоило. Он вернулся домой и сразу лег спать до шести утра. Полежал минуты две с открытыми глазами и стал собираться. Ушел, ни с кем не простившись.
На вокзале уже было шумно, суматошно, в зале ожидания пахло детскими пеленками и едковатым потом, Николаев присел на грязный пол и стал дожидаться прибытия московского. Он не чувствовал страха, его не трясло, как тогда, пятнадцатого октября. В духоте разморило, и он заснул, а проснувшись, понял, что опоздал, московский уже прибыл. Бросился на перрон, пытаясь пробиться сквозь густую толпу, и ему удалось попасть в людской поток, двигавшийся навстречу Кирову. Через несколько секунд Николаев увидел плотное кольцо кировской охраны и еще троих впереди, прокладывавших дорогу в толпе. Киров шел пасмурный, в черной каракулевой шапке и в черном овчинном полушубке с высоким стоячим воротником. Изъеденное оспинами лицо довершало мрачность всего его облика. Вождь шел, погруженный в свои думы, не откликаясь на частые выкрики-здравицы в его адрес, доносившиеся с разных сторон. Они сближались. Николаев понимал, что через мгновение они поравняются, и лицо тирана окажется на расстоянии двух метров от него. И можно будет выстрелить. Рубашка на спине взмокла от пота.
Внезапно толпа уплотнилась, на Николаева насел бородатый деревенский мужик с деревянным плотницким ящиком, Леонид вставал на цыпочки, вытягивал голову, чтобы не потерять Кирова, сжимая в правом кармане холодный револьвер. Оставалось лишь достать его и несколько раз выстрелить. Мститель был уверен, что попадет. Но именно в тот миг, когда они — палач и его жертва — сблизились, Николаева стиснуло так, что он не смог даже пошевелить рукой. Толпа, качнувшись влево, выбросила его в сторону, и он, оглянувшись, увидел лишь широкие кожаные спины охранников, за которыми невысокий приземистый Киров был почти не виден.
Николаев
