Эпикур - Гончарова Татьяна

Страстным последователем и поклонником Эпикура был, как уже не раз говорилось ранее, поэт Тит Лукреций Кар, переложивший учение Спасителя людей в прекрасные строфы своей бессмертной поэмы «О природе вещей». Это был вдохновеннейший из апологетов материализма, он казался современникам человеком несколько странным и, пожалуй, не от мира сего, когда он повествовал о тайнах Вселенной с тем же «неким восторгом и священным ужасом», что и глубоко почитаемые им греческие мудрецы. Для Лукреция сын самосского клеруха Неокла был ни более, ни менее чем бог: «Богом он был, мой доблестный Меммий, поистине богом», — писал он, обращаясь к своему покровителю, римскому патрицию Гаю Меммию, тоже как будто бы стороннику эпикуреизма, в доме которого поэт выступал с чтением отрывков из своей поэмы:

Он, кто впервые нашел ту основу разумную жизни,Что называем мы мудростью. Он, кто искусноЖизнь из волнений таких и такой темноты непрогляднойВ полную ввел тишину, озаренную ярким сияньем.

Очень может быть, и весьма вероятно, что на чтении этом присутствовал и Марк Туллий Цицерон. У великого оратора было сложное, противоречивое отношение к бессмертному основателю Сада: с одной стороны, мало было и до и после него опровергателей эпикуреизма более сильных и более непримиримых (даром что он учился одно время у греческого эпикурейца Федра, известного своими атеистическими воззрениями и утверждавшего атомистическое строение Вселенной). А с другой стороны, Цицерон всегда отдавал должное чистоте помыслов и поступков Эпикура, соглашаясь с тем, что тому были присущи «строгая умеренность и самообладание, мужество, самое широкое дружелюбие, любовь к родителям, нежная заботливость по отношению к друзьям, гуманное обращение с рабами, полное согласие жизни с теми нравственными идеалами радостного и невозмутимого мира душевного, который он себе поставил». Но это относительно личности самого Спасителя людей, что же касается его философии, то в Эпикуровой физике Марк Туллий видел лишь весьма ухудшенный пересказ блестящих построений Демокрита: «В естественных науках… он совершенно чужой человек. Он повторяет слова Демокрита, лишь очень немногое изменяя, но, по моему мнению, каждое его исправление есть ухудшение». Для великого римского мыслителя остался, по-видимому, так и непостигнутым глубокий смысл этих, на его взгляд, совершенно несущественных изменений в атомистической теории Демокрита, в то время как именно они легли в основу всей философской концепции Эпикура — его главного тезиса о возможности свободы воли и выбора для человека. Да и сам этот тезис был в представлении высокоумного последователя стоицизма не более чем самонадеянной ложью, хвастливым самообманом не слишком образованных людей, далеких от понимания истинных законов мироздания.

Еще более резкие возражения вызывала у Цицерона, так же как и у других опровергателей эпикуреизма, вульгарно-гедонистское толкование этики Эпикура, все шире распространявшееся среди самых различных слоев населения Рима. В этой вреднейшей, на взгляд Цицерона, лжемудрости виделось прежде всего стремление обосновать и оправдать антиобщественный образ жизни людей, по природе своей не способных, не годных ни на что настоящее, действительно полезное для государства. Целый ряд высказываний Цицерона, такие его сочинения, как «О природе богов», «Об обязанностях», «Против эпикурейцев», представляют собой страстное, убежденное опровержение индивидуалистической этики Эпикура, в которой Марк Туллий усматривал большую опасность как для каждого отдельного человека, так и для общества в целом. И все это не мешало ему ходатайствовать перед Меммием за некоего Патрона, бывшего, кажется, в то время главой Эпикуровой школы, убеждая Меммия уступить философу земельный участок с остатками дома Эпикура, который его последователи хотели бы сохранить как священную реликвию, а также не помешало ему отредактировать какие-то из произведений Лукреция.

Во многом Цицерону вторит Плутарх, греческий писатель, живший столетием позже и также глубочайшим образом убежденный, что главное в жизни каждого смертного — это совершать «то, что должно». И в его в достаточной степени презрительном толковании Эпикур предстает как честолюбивый, самоуверенный, завистливый самоучка, который «плохо разбирался в вопросах естествознания», дословно списал у Демокрита большинство его высказываний о мироздании и в то же время имел наглость чернить своего великого предшественника. Сам живший прежде всего «как должно», принявший (даже если не сразу и не полностью) необходимость как непреложный закон бытия, смирившийся с «разумной необходимостью» подчинения Риму и научившийся сохранять человеческое достоинство, вести спокойную, созидательную жизнь; и в рамках этой необходимости, великий моралист и жизнеописатель не мог, по-видимому, воспринимать без раздражения дерзкий бунт Эпикура — вечный бунт свободного духом человека против сковывающих его ум представлений, против всех и всяческих владык, земных и небесных.

И так уж сложилось с самого начала и на века, что эпикуреизм стал мудростью для тех, кто надеялся сохранить свободу ума и духа даже тогда, когда вокруг давно уже почти все стали рабами — рабами страха, судьбы, денег, собственного безволия, низких и мелких чувств, подданными императоров. К эпикуреизму тяготели Вергилий, Овидий и Гораций, с грустной иронией писавший в одной из своих бессмертных од об этой «мудрости немудрых», «мудрости безумных» — безумных потому, что они надеялись остаться свободными и радостными в том царстве несвободы, в которое превращался неостановимо весь их мир. И если одни, как, например, сатирик Лукиан из Самосаты, продолжали возмущаться низменным гедонизмом «скотоподобных» эпикурейцев, людей, начисто лишенных понимания возвышенного и прекрасного, то другие, и даже приверженцы стоицизма, считали подобные обвинения явно несправедливыми и необоснованными. Вот что писал в связи с этим известный римский стоик Луций Анней Сенека, выступая в защиту Эпикура и его философии в трактате «О счастливой жизни»: «Я остаюсь при своем мнении… О школе Эпикура не стану говорить того, что большинство наших… Скажу одно: она в дурной славе, опозорена — и не заслуженно».

Конечно, нельзя не признать, что у многочисленных противников эпикуреизма, продолжавших честить приверженцев этого учения как безбожное «стадо свиней», были для этого определенные основания. По мере распространения этических положений Эпикура среди самых широких слоев становящейся все более праздной и паразитической римской публики, они приобретали все более упрощенное и вульгаризированное истолкование. Эпикуреизм сделался одним из самых популярных учений после падения Римской республики, но по мере изживания последних иллюзий гражданственности, нарастающего оскудения человеческих душ, воцарения ужасающей внутренней пустоты (этой бездны, страшнее которой нет ничего на свете и которая являет собой самый грозный и несомненный признак приближающегося конца) учение Спасителя людей все больше понималось как апология вседозволенности, безудержного наслаждения днем сегодняшним, потому что инстинкт подсказывал, что дня завтрашнего, может быть, уже и нет. Эта безудержность подданных не устраивала взывающих не только к внешней, но и к внутренней соподчиненности императоров, поэтому Эпикурова школа была закрыта при Домициане и восстановлена только через сто лет при философствующем императоре Марке Аврелии.