История моего самоубийства - Нодар Джин

Опомнившись, я поступил аналогично: сперва возмутился мизерным гонораром за донацию, а потом рассмеялся и добавил, что это можно компенсировать предоставлением донору миловидной ассистентки. Саша призадумался и подвел теме черту: рассекречивать имена глупо, ибо какая разница — Джонсон или Робинсон? В этом случае никакой, сказал я ему, но если бы донором был ты, — какую назвал бы фамилию — Воронин или, на всякий случай, Цукерторт?

Догадавшись, что я пьян, Саша сказал, будто я неправ, ибо хмель есть состояние, которым надо наслаждаться на трезвую голову.

— Я не пьян, — обиделся я. — Я болен.

— С утра?! — не поверил он. — Как болезнь называется?

— Латинского имени нет, — рассмеялся я. — Нет и русского. Есть только плохое слово для одного из симптомов, — «любовь»!

Саша смеяться не думал: вытащил из пиджака клетчатый носовой платок размером в шахматную доску и стал просушивать им поседевшую шевелюру. Высушив потом и бороду, перевооружил глаза новой парой очков и сказал:

— Любовь вещь опасная… Очень! А что жена?

— Я ее, конечно, люблю, но… Как-то по-дурацки завелось, что если любишь одну, то… Жена женой… — постеснялся я и поддержал себя каламбуром, которые Саша любил сочинять. — «Прошу учесть, что даже Ной, и тот был не всегда с женой; жена женой, но я ж иной!»

— Она в Лондоне? Не она, а та? Я ее знаю? Глупый вопрос! Мы не виделись 17 лет.

— Не глупый, — ответил я. — Ты ее видел.

— Глупый: дело не в ней, а в нас.

— В нас с тобой? — испугался и я.

— Ну, в целом: в тебе, во мне, в этом шотландце. Он, кстати, тоже страдает каждое утро! — и махнул ему рукой. — Привет, Сэм! Когда же, наконец, стреляешься, сегодня?

— Наверное, — весело согласился Сэм.

— Бывший генерал! — объяснил Саша. — Прекрасная коллекция пистолетов! Я ведь тоже думал застрелиться, просил у него пистолет, но он не дал, а потом я нашел спасение… А может, и нет…

— А он не дал, да? — возмутился я. — Это тебе не Грузия, где для хорошего человека никому ничего не жалко!

— Нет, не дал… Послушай лучше про спасение: все дело в тебе самом, понимаешь? Ведь что это за болезнь, любовь? Она поражает тебя так легко только потому, что ты угнетаешь собственное тело!

— Угнетаю? — не поверил я.

— Все мы. И угнетаем его нашим сознанием: разучились слушать свое тело и уже не понимаем его языка. В детстве мы мыслим телом, но потом забываем его голос и вспоминаем только когда, опьяненные чужой плотью, срываем маску нашего сознания и…

— Я не понял, — перебил я его.

Саша вздохнул и еще раз сменил очки:

— Не перебивай! О чем я говорил? И не напоминай, — сам вспомню! Да! Мы срываем с себя эту маску, бросаемся на женщину и вместо слез отчаянья изливаем сперматозоиды. Но это не жизнь; это, извини, обморок, — ложный вид самоубийства, который оставляет нам силы только для нового испытания муками нашего сознания. Мы пускаемся в гонку за половыми успехами, но утрата собственной плоти, извини, никак не компенсируется обладанием чужой!

— Не извиняйся, — предложил я, — тем более, что не понимаю.

— Что же, ебена мать, — извини, — здесь не понятно?!

— Ну, не понятно — имеешь ли в виду онанизм, и не понятно еще — почему эта мысль удерживает от самоубийства?

Хотя дождь по-прежнему лил, как из ведра, Саша высунул руку из-под навеса и проверил воду на мокрость. Потом отер руку мокрым платком, вгляделся в горизонт и печально проговорил:

— Из этой мысли следует, что самоубийство — не только уничтожение плоти сознанием, а и наоборот, месть плоти сознанию. Самоубийца мстит судьбе за то, что его плоть умерла… Самоубийством ничего не добиваешься!

И попрощавшись кивком головы скорее с собой, чем со мной, Саша Цукерторт проглотил навернувшиеся в горле слезы, выступил из-под карусели и ушел по лужам в дождь, не позволив мне сказать, что самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно, а если добился его, ничего другого добиваться не приходится…

96. Завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях

Проводив его взглядом до дальней кромки горизонта, я вернулся на коня и напомнил себе, что завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях. Любая мелочь таит в себе все сущее — от самой себя до грандиозного. И наоборот: кольцо всего существования может вдруг сузиться до мельчайшего звена. Впрочем, это — не «наоборот», а «то же самое». Каждая вещь — истина, потому что о ней можно сказать любые слова, — и наоборот: «Вот синие травы. Слепая звезда. Слова не лукавят. Вещи — да!» Тоже правильно, потому что это — одно и то же. Кто сказал? Протрезвею и вспомню.

И я, может быть, начал трезветь, вглядываясь в рассыпанные вокруг детали, проступавшие в утреннем свете, как проступили бы они в проявителе, как проступили на заре только вчера по ту сторону океана, в нью-йоркском порту, под окном еще не взлетевшего самолета. Такая же пустая коробка Мальборо на мостовой проступила из глухого серого света и сейчас: единственная разница, — там ее гонял ветер по бетонной площадке, а тут топтал на месте дождь. Как проступает в памяти день из прожитой жизни, проступил еще в свете бездомный бродяга, свернувшийся калачом на ступеньке крыльца желтого магазинчика, на который, как перстом, указывал мне выброшенным вперед копытом мой конь. Вот бродяга зашевелился и проснулся: теперь в расширявшемся свете начинает проступать все и для него. А потом как еще один день из жизни — проступил из тьмы еще один бездомный, — совсем юный, с высоким оранжевым гребешком волос, застывших в изящной позе «Милости просим всех удалиться на хуй!» И еще один бродяга — ступенькой выше: тоже, как еще один день из прошлого, неизвестно какой, безо всякого порядка.

Кстати: «Все под небом взаиморанимо. Все на свете взаимосменимо. Как копыта коней. Как черед наших дней. Как две палочки в знаке „равнимо“.» Откуда слова? Не из книги ли, которая у Субботы? Суббота. Тоже, должно быть, «сменимо»… «Я вспомню раз еще тебя, чтобы забыть в томленьи. Так вера сложена из тысячи сомнений.» Вспомнил: все это написала Яна, дочь. Но дочь написала это о прошлом… А не прошлое ли уже и Суббота? Потом проступила в свете и вывеска над крыльцом желтого магазинчика: «Парфюмерный магазин доктора Эдварда Баха». Эдвард Бах? Откуда знаю? Вспомнил! Его собиралась навестить Суббота: «Всякие запахи для всяких недугов. Я всегда там припасаюсь.»

— Сэм! — окликнул я шотландца. — Когда Бах открывается?

— А сидишь из-за Баха? — огорчился Сэм, выглядевший, как человек, в котором жизни осталось меньше суток. — Я думал — ты тоже хочешь застрелиться, а ты, оказывается, стараешься жить вечно… Иди, иди, — хотя не получится. А Бах уже открыт.

…Доктор Эдвард Бах оказался в данном случае безликой женщиной, похожей не только на англичанку, но и на аптекаршу. Я представился ей фотографом, и она сказала, что да, знает манекенщицу из Израиля, которую, как и любого другого человека, любой вправе сравнивать даже с субботой. Имени не помнит, а в последний раз видела давно. Потом ощупала меня взглядом и объявила, будто сам я похож то ли на иностранца, то ли на больного, то есть на человека, не способного перестать знать что знает. И принялась объяснять достоинства 38 эссенций из коллекции Баха, для разных заболеваний души. Эти состояния доктор разбил на 7 категорий: обеспокоенность; сомнительность; одиночество; безразличие; чрезмерная податливость мыслям; отчаяние; и участливость в благоустройстве мира. Потом аптекарша один за одним стала протягивать мне крохотные пузырьки, отворачивая крышки и объявляя название экстракта. «По 2 капли на стакан воды! — распорядилась она. — Но я требую, чтобы вы их сейчас просто понюхали: лучше, чем духи!» Пузырьки поступали мне под нос в порядке латинского алфавита: aspen, осина против беспричинной обеспокоенности; beech, бук — против нетерпимости к людям; cherry plum, мирабель — против беспорядочных мыслей; chetstnut bud, каштан — для тех, кто совершает одни и те же ошибки; chicory, цикорий — для тех, кто предан близким; gentian, горечавка — против уныния; gorse, утесник — против пессимизма и чувства обреченности; heather, вереск — против словоохотливости и чрезмерного интереса к своему существованию; honeysuckle, жимолость — против ностальгии; hornbeam, граб — против понедельника; larch, лиственница — против неуверенности в себе и страха поражения; mustard, горчица — против беспричинной печали; oak, дуб — для сильных, но уставших от жизни…

— Покупаю!

— Дуб? — обрадовалась аптекарша.

— Все!

Пока принюхивался к пузырькам, прошло больше часа, дождь перестал, старик исчез из-под карусели, а я ни разу не подумал о Субботе. На улице, однако, среди по-утреннему густеющей толпы людей, она внезапно вернулась в мою голову, — как резкая боль, которая после краткого отсутствия кажется острее. Испугавшись натиска, я стал искать в витринах стеклянные копии израильтянки, чтобы остановить или даже осквернить в себе помышление о ней, пропитанное уже всеми запахами из лавки Баха. Ни одной из копий в магазинах «Кукай» на Оксфорд-стрит сделать это сейчас не удавалось, и боль становилась тревожной.