Моби Дик, или Белый Кит - Герман Мелвилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Стабб еще покуда не более прислушивался к чавканью, доносившемуся с банкета, который шел так близко от него, чем акулы прислушивались к причмокиванию его эпикурейских губ.
— Кок, эй, кок! где этот старик Овчина? — крикнул он вдруг, еще шире расставляя ноги, словно хотел придать своему ужину еще более надежное основание; и одновременно, словно острогу, вонзив в мясо вилку. — Эй ты, кок! плыви-ка сюда, кок!
Старый негр, в не слишком-то радостном настроении, потому что его подняли из теплой койки в такой неподобающий час, вышел из камбуза, тяжело передвигая ноги, ибо у него, как и у многих старых негров, было что-то неладно с коленными чашечками, которые он содержал не в таком блестящем виде, как всю другую посуду, — старик Овчина, как назвали его на судне, шел, прихрамывая и волоча ноги и опираясь на печные щипцы, грубо сделанные из двух выпрямленных бочарных ободьев; он притащился и по команде стал по другую сторону шпиля, служившего столом Стаббу; при этом он сложил перед собой руки и, опершись на свою раздвоенную трость, еще ниже изогнул сутулую спину, одновременно склонив голову чуть набок, чтобы выставить вперед то ухо, которым он слышал лучше.
— Кок, — заговорил Стабб, быстро отправляя себе в рот чуть красноватый кусок мяса, — тебе не кажется, что этот бифштекс пережарен? Ты зря так разбил его, кок; он слишком мягкий. Разве я не говорю тебе всегда, что вкусный китовый бифштекс должен быть жестким? Вон погляди на акул, видишь, им больше нравится, когда он жесткий и сырой. Ну и свалку же они там устроили! Иди, кок, поговори с ними; скажи, что им никто не мешает угощаться прилично и в меру, но только пусть не шумят. Я, черт возьми, собственного голоса не слышу. Отправляйся, кок, и передай им это от меня. Вот тебе фонарь, держи, — и он схватил один из фонарей со своего стола, — а теперь иди и прочти им проповедь.
С мрачным видом подхватив протянутый фонарь, старик Овчина, хромая, подошел к борту; здесь, опустив в одной руке фонарь как можно ниже к воде, так, чтобы лучше видеть свою паству, он другой рукой торжественно взмахнул щипцами и, перегнувшись далеко за борт, шамкая, обратился к акулам с проповедью, которую Стабб, неслышно подкравшись сзади, преспокойно подслушивал.
— Шлушайте, братья, мне тут прикажано передать вам, чтоб вы кончали этот чертов шум. Шлышите? Кончайте, к черту, чмокать губами! Машша Штабб шкажал, можете к чертям набивать шебе брюхо хоть до шамых иллюминаторов, да только, ей-богу, нельжя же уштраивать такую чертову швалку!
— Кок, — вмешался Стабб, сопровождая свои слова внезапным толчком старику в плечо. — Кок! послушай, черт подери, разве можно столько чертыхаться, когда проповедуешь? Так не обращают грешников, кок!
— Кого, кого? Этим, как его, грешникам проповедуйте лучше шами. — И он с мрачным видом отвернулся от борта.
— Да нет, кок, давай, давай дальше.
— Ну, вот. Вожлюбленные братья…
— Здорово! — похвалил его Стабб. — Лаской надо, уговором. Может, тогда подействует.
Овчина продолжал:
— Хотя вы вше акулы и по натуре очень прожорливы, я вам вше-таки, братья, шкажу так, обжорштво — это… а ну, перештаньте, черт подери, бить хвоштами! Ражве вы тут шможете ушлышать хоть шлово, ей-богу, ешли будете так бить хвоштами и подымать грыжню?
— Кок, — крикнул Стабб, хватая его за шиворот, — не смей божиться! Разговаривай с ними по-благородному.
Проповедь продолжалась:
— Жа обжорштво, братья, я ваш шлишком не виню: это у ваш от природы, и тут уже ничего не шделаешь; но вы должны подчинять шебе швою природу, вот в чем шоль. Яшное дело, вы — акулы, но победите акул в шебе, да вы тогда шражу штанете ангелами, ибо вшякий ангел — это вшего лишь побежденная как шледует акула. Вы только попробуйте, шобратья, один раж вешти тебя прилично жа едой. Не рвите шало ижо рта у ближнего, шлышите? Ражве одна акула имеет меньше прав на этого кита, чем другая? Никто иж ваш, черт подери, не имеет прав на этого кита; этот кит принадлежит еще кое-кому. Я жнаю, у иных иж ваш очень большой рот, не в пример побольше, чем у оштальных; но ведь иной раж большому рту да малое брюхо; так что большой паштью нужно не жаглатывать шало, а только отгрыжать кушки для акульих мальков, которым ни жа что шамим не протолкатьшя к угощению.
— Браво, Овчина, молодец, старик! — воскликнул Стабб. — Это, я понимаю, по-христиански; давай говори дальше.
— Нет шмышла говорить дальше, машша Штабб, проклятые жлодеи вше равно будут барахтатьшя в этой швалке и колошматить хвоштами; они ни шлова не шлышат; нет шмышла проповедовать таким чревоугодникам, покуда они не набьют шебе брюхо, а брюхо у них беждонное; а когда они вше-таки набьют брюхо, они ничего шлушать не штанут, они тогда шражу уйдут под воду и жашнут как убитые где-нибудь на кораллах и уж больше ничего не будут шлышать на веки вечные.
— Ей-богу, я разделяю твое мнение, Овчина, благослови их скорей, и я вернусь к своему ужину.
Тогда Овчина простер обе руки над толпой рыб и громким, пронзительным голосом вскричал:
— Проклятые братья! Можете поднимать, к чертям, какой угодно шум; можете набивать шебе брюхо, покуда не лопнете, — а тогда чтоб вам шдохнуть!
— А теперь, кок, — проговорил Стабб, вновь принимаясь за свой ужин на шпиле, — стань там, где стоял раньше, напротив меня, и слушай меня внимательно.
— Шлушаюшь, — сказал Овчина, снова в той же излюбленной позе ссутулившись над своими щипцами.
— Вот что, — Стабб опять набил себе рот. — Вернемся к вопросу о бифштексе. Прежде всего, сколько тебе лет, кок?
— А какое кашательштво это имеет к бифштекшу? — недовольно осведомился старый негр.
— Молчать! Сколько тебе лет, кок?
— Говорят, под девяношто, — мрачно ответил кок.
— Что? Ты прожил на этом свете без малого сто лет и не научился стряпать китовый бифштекс? — с этими словами Стабб проглотил еще один большой кусок, послуживший словно продолжением его вопроса. — Где ты родился?
— На пароме, во время переправы череж Роанок(233).
— Вот тебе и на! На пароме! Странно. Но я спрашивал тебя, в какой земле ты родился, кок?
— Я ведь шкажал, в жемле Роанок, — раздраженно ответил тот.
— Нет, ты
