КПСС у власти - Николай Николаевич Рутыч-Рутченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раковский, когда Фишер приехал к нему в Саратов, прекрасно понял трюк Литвинова и допустил подателя письма к Ротштейну к своему личному архиву.
В то время, в 1929 году, исключенный из партии Раковский занимал две комнаты в лучшем отеле Саратова. Помимо ведения обширной корреспонденции он работал над монографией о Сен-Симоне и регулярно получал все необходимые ему материалы из Института Маркса-Энгельса. «В его комнате при нем были, — пишет Фишер, — в тяжелом сундуке секретные протоколы англо-русских конференций, которые он разрешил мне скопировать»[475].
Вскоре после высылки Троцкого в Турцию, Раковского перевезли в Сибирь, где он, как он сам рассказывает на процессе 1938 года, встречался с таким же упорным троцкистом — Мураловым.
Лишь в феврале 1934 года он послал телеграмму в ЦК «о разоружении» … Уже в сентябре того же года, он был послан в составе советской делегации Красного Креста в Токио.
На процессе (вместе с Бухариным и Рыковым) Раковский говорил все, что от него требовал Вышинский. У него, очевидно, было соглашение со Сталиным.
Но Вышинский пошел слишком далеко и спросил его прямо, ссылаясь на письма, посланные еще в 1915 году немецкой разведке о завербованных агентах на территории Румынии[476], был ли он немецким агентом до 1917 года.
Раковский уклончиво отвечал, что «содержание писем означало, что у меня с германской разведкой, с германским правительством или какой-то германской организацией существовала связь»[477] и далее подтверждал, что он помогал Германии в вербовке агентуры на территории Румынии.
Среди опубликованных ныне документов германского министерства иностранных дел имеется телеграмма Бусше (уже упоминавшегося нами в I части одного из творцов немецкой политики по финансированию большевиков) от 16 ноября 1917 года, где говорится: «Христо Раковский, — румынский социалист, родившийся в Болгарии, издает русскую социалистическую газету в Стокгольме. Ранее он был связан с нами и работал для нас в Румынии»[478]. Бусше, помогавший Раковскому в Стокгольме в 1917 году, был германским посланником в Бухаресте в 1915 году и еще в январе этого года получил разрешение от государственного секретаря субсидировать Раковского в Румынии по рекомендации Парвуса.
Вышинский не очень настаивал на теме немецких отношений Раковского и по неясным причинам приписывал ему передачу сведений (что Раковский подтвердил), действительно находящихся в немецком архиве, но доставленных другим агентом.
Что Раковский был немецким агентом, стало известно лишь теперь из официальных телеграмм Бусше. Но то, что Вышинский и Раковский имеют в виду сведения, действительно переданные немцам, хотя и от другого агента — Розелиуса[479], но находящиеся в том же архиве, где лежат и немецкие данные о Раковском, говорит о крайне интересном факте: документы немецкого секретного архива давно уже были известны тем, кто готовил процесс и, конечно, прежде всего, Сталину.
Таким образом, вполне допустимо предположение, что копии как немецкого секретного фонда, так и других фондов, ныне частично опубликованных в Англии[480], давно лежат в секретном архиве ЦК…
Эти документы не могли не интересовать тех большевиков, о которых в них идет речь, а последние, составив верхушку партии в первое десятилетие партийной диктатуры в России, обладали для получения копий из секретных немецких архивов неограниченными государственными средствами и всем аппаратом ЧК-ОГПУ.
Если, что теперь представляется весьма вероятным, копии всех этих документов лежат и по сей день в секретном архиве ЦК, то их, разумеется, будут скрывать от народа до тех пор, пока будет существовать культ Ленина, культ партии. Именно поэтому Сталин не мог привлечь этих документов для компрометации своих противников, так как в этом случае он не только скомпрометировал бы культ Ленина, но и бил бы политически по себе самому, как соучастнику в получении немецких денег, начиная с апреля 1917 года.
В 1936–1938 годах Сталин не предвидел еще, что маленькая архивная неточность, сделанная при передаче материалов Вышинскому, прольет дополнительный свет на эти факты из истории партии.
Единственным исключением из всех тех фантастических встреч, поездок и полетов, в которых так усердно каялись обвиняемые, была встреча Бухарина с Б. И. Николаевским в 1936 году в Париже.
На суде Бухарин заявил, что из разговора с Николаевским ему стала ясной осведомленность последнего о соглашении правых с зиновьевцами и троцкистами, «в том числе, о платформе Рютина».
Удивительно наивным и явно подстроенным звучало вложенное в уста Бухарина заявление, что он договорился с Николаевским на случай раскрытия Правого и Контактного центров: — в этом случае Николаевский якобы обязался войти в соглашение с вождями II Интернационала, что они поведут соответствующую агитационную кампанию в прессе ради спасения вождей этих центров.
Нетрудно заметить в этом пассаже «показаний» Бухарина наивный замысел планировщиков процесса — приписать правым вину и за то, что Бюро II Интернационала во время процесса над Зиновьевым и Каменевым сразу обратилось к советскому правительству с требованием их помилования. Бухарин как бы заранее отрезает какую-либо возможность вмешательства в свою пользу со стороны представителей западных демократий.
Бухарин не забыл также упомянуть, что переговоры с Николаевским были ему облегчены одним обстоятельством: «согласно инструкции моей служебной командировки я с этим Николаевским должен был встретиться … Таким образом я имел полностью легальное покрытие, чтобы вести контрреволюционные переговоры и вступить в то или иное соглашение»[481].
Посмотрим, как реагировал Б. И. Николаевский на эти заявления Бухарина. Еще во время процесса 11 марта 1938 года Б. И. Николаевский направил письмо в «Социалистический вестник», опубликованное 18 марта 1938 года.
«Автор этого письма — писал Николаевский — действительно многократно встречался с Бухариным во время пребывания последнего в Париже в марте-апреле 1936 года, но эти встречи отнюдь не носили характера каких-то тайных свиданий и были превосходно известны организаторам теперешнего московского процесса. Бухарин приезжал тогда в Париж в составе особой комиссии Института Маркса-Энгельса-Ленина, во главе которой стоял директор этого Института В. В. Адоратский, для переговоров относительно приобретения для Института определенной группы архивных материалов. В числе других лиц, с которыми эта комиссия вступила в сношения, находился и автор этого письма. Командирована в Париж эта комиссия была по решению Политбюро ВКП(б) и действовала в пределах инструкций,
