Второй брак Наполеона. Упадок союза - Альберт Вандаль

Русская императрица с ревнивой заботливостью воспитывала своего внука под непосредственным своим наблюдением. Она видела в нем надежду своего народа, продолжателя ее дела. Однако, умея искусно льстить писателям и мыслителям Запада, привлекая к себе этих творцов общественного мнения, которые наделяли славой и бессмертием, она выбрала в наставники великому князю одного из их учеников, женевца Лагарпа. Она считала полезным, чтобы будущий самодержец мог щегольнуть либеральными и философскими идеями, блеснуть которыми она сама умела с редким искусством. Но оказалось, что молодой великий князь был одарен крайней восприимчивостью и экзальтированным воображением, что в нем была врожденная потребность верить и сильно увлекаться. Принципы, которые развивал пред ним Лагарп, отвечая его врожденным возвышенным и пока еще бессознательным чувствам, не коснулись его только поверхностно, но глубоко внедрились в него и завладели им. Его великая душа раскрылась под влиянием идеала, который пронесся над веком. Он начинает мечтать о всемирном царстве справедливости и счастья, “его сердце бьется для человечества”, и когда Чарторижский говорит ему об освобождении крестьян о свободе, – его слова находят в нем сочувственный отклик и вызывают благородные стремления.

Счастливый, что нашел, кому открыть свою душу, кому поверить свои тайны, Александр дает волю идеям, которые до сих пор скрывал и таил в себе, так как, к несчастью, постоянный надзор выработал в нем склонность и привычку скрывать свои чувства. Он признается Чарторижскому, что в душе ненавидит все, чему принужден поклоняться всенародно. Он восстает против существующих основ государства, возмущается преступлениями, к которым они ведут и которым потворствуют; отказывается чтить умелою рукой поддерживаемое самодержавие, величественное олицетворение которого видит в Екатерине. Из слов его видно, что ему нравятся только свободные учреждения. Слово “республика” производит на него мистическое обаяние. Везде он на стороне угнетенных; его влечет к тем, которые борются или страдают; он желает побед французской республике, борьба которой с коалицией монархий, идущая вдали от России, рисуется перед его взорами; но в особенности в нем пробуждается беспредельная жалость при имени Польши. Он жалеет поляков; говорит, что преклонялся пред их последними усилиями, что хотел бы видеть их счастливыми, и обещает со временем сделаться их утешением. При этих словах Чарторижский был потрясен до глубины души. Все существо его трепетало от радости и волнения. Он благодарит Провидение за сотворенное чудо; он славословит его за то, что оно внушило такие намерения великому князю, который, по всем данным, был призван продолжать политику железа и крови. Теперь они вдвоем строят планы туманного будущего, говорят о восстановлении Польши, о том, чтобы, соединив ее братскими узами с Россией, вернуть жизнь ее народу. В юноше с вдохновенным взором, с чудными чертами лица, который говорит ему слова надежды и ободрения, Чарторижский надеется обрести сверхчеловека, на которого Проведение возложило миссию восстановить Польшу, и приветствует в нем ангела-освободителя своей родины.[436]

Четыре года спустя Александр вступил на престол после катастрофы, воспоминанию о которой суждено было постоянно мучить его совесть. Став у кормила правления, он столкнулся с действительностью; ему пришлось считаться со вверенными ему интересами и традициями государства. Он не дерзнул порвать эти узы, не решился проводить в жизнь свои высокие мечты, покорился необходимости царствовать так, как царствовали его предшественники, но думал иначе, чем они. Тем не менее, его дружба с Чарторижским, нe прекращавшаяся с их первого свидания, существовала по-прежнему. Он пригласил князя в тайный совет, где рассуждали о разных мерах а духе либерализма и где вырабатывались наброски реформ. Иногда имя Польши появлялось на его устах, “но это было совсем не то”.[437] Правда, он обещал улучшить участь присоединенных провинций и в единичных случаях возвращал конфискованные имения, но мысль об автономной Польше, которая входила бы в империю, как отдельный, одаренный жизнью, элемент, слабела и меркла в нем. Теперь он смотрел на этот план, как на несбыточную мечту, хотя и говорил, что все еще любит и хранит ее в глубине своего сердца; что очень жалеет о том времени, когда мог предаваться этой благородной утопии. “Это была ребяческая мысль, но она была божественна хороша!”.[438]

Позднее Чарторижский был призван к высоким, ответственным обязанностям: его назначили товарищем министра иностранных дел, a в 1804 и 1805 гг. он один управлял министерством. За это время он безрезультатно представил много проектов о восстановлении Польши, и все они были совместимы с сохранением целости и даже с расширением русского государства. В 1805 г. он почти добился обещания, но оно было тотчас взято обратно, и, мало-помалу, роковое стечение обстоятельств довело Александра до того, что он стал смотреть на возрождение Польши под каким бы то ни было видом, как на самую серьезную опасность, которая может угрожать безопасности и единству его империи. Всегда мягко и человечно относившийся к людям, с болью в сердце прибегая к строгостям, он делался суровым и непреклонным. Когда затрагивались основные принципы русской политики. Вот откуда вытекало его ожесточение против польской идеи, вот почему он стал преследовать все ее проявления, задался целью подавить ее и сделаться “главным гонителем”[439] нации, которой боялся, но к которой не питал предвзятой ненависти. В первую половину его царствования его общая политика несколько раз меняла свое направление. Его неустойчивая мысль увлекала его по разным путям, но ни на одном он не нашел спокойствия и счастья.

И в самом деле, он испробовал все, и ничто ему не удалось. В начале царствования он хотел сыграть среди государей роль умиротворителя, хотел избавить Европу от посягательств Бонапарта и восстановить ее на началах разума и справедливости. При дворах, которые он приобщил к этому делу, он встретил только бессердечность, эгоистичные и бессовестные стремления, недостаток мужества или обман. Испытанные им в политике разочарования были не менее жестоки, чем поражения его войск. Получив отвращение к союзникам, он перешел на сторону победителя. Он подпал под влияние гения, поклялся идти по стопам Наполеона и брать с него пример. Он захотел сделаться завоевателем, испытать опьяняющий трепет военных успехов, вернуться к завоевательным планам своих предшественников и далеко оставить их за собой на этом пути. Он начал повсюду расширять границы своего государства и на дне чаши с опьяняющим напитком (нашел горечь. Полученные результаты, несмотря на их наглядность, были ненадежны, зависели от чужой воли, и притом ценой какого опасного заискивания нужно было их приобрести! Разочаровавшись в Наполеоне, Александр остановился, наконец, на решении вести двусмысленную и сложную игру: сохранить союз, не исполняя вытекавших из него обязательств; избавиться от необходимости действовать заодно с честолюбивым императором, но при этом поддерживать с ним наилучшие отношения, медовыми речами льстить его самолюбию и на словах выражать ему преданность и уступчивость. Без сомнения, он рассчитывал такой ценой приобрести право жить спокойно; получить возможность удалиться от европейских дел, всецело посвятить себя заботам внутри страны и не столько думать о величии своего государства, сколько о счастье своих подданных. Последняя и бесплодная мечта! Наполеон не мог допустить, чтобы Александр отдавался ему только вполовину; он потребовал, чтобы тот вполне определенно перешел на его сторону, и на отказ Александра дать доказательство беззаветной преданности ответил переходом к системе, в которой Россия усматривает намерения вредить ей, желание напасть на нее, правда, пока еще скрываемое. Александр думает, что война, от которой он целым рядом отсрочек и полумер надеялся избавить территорию самой России, теперь уже близка, что она вскоре настанет и захватит его врасплох за его трудами по обновлению России. В 1810 г., когда только что были выработаны проекты реформ по улучшению внутреннего строя, когда он рассчитывал собрать плоды жертв и трудов, понесенных ради сохранения мира с Францией, ему снова нужно думать о средствах к войне, готовиться к борьбе за существование и снова окунуться в эру душевных тревог и крови. Пред взорами его уже рисуется грозное нашествие. Ему всюду чудятся симптомы и предвестники этого нашествия, и мстительный рок делает то, что еще недавно бывшая предметом его сострадания Польша, от которой он затем отвернулся и которую, в конце концов, стал жестко и упорно преследовать, делается в руках его противника драгоценным оружием, одним из средств к нападению и орудием пытки.