В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шагая через две ступеньки, Лева взлетает на третий этаж и открывает дверь своим ключом. На двери стеклянная табличка с фамилией ответственного квартиросъемщика. Без малого два десятилетия проживают Мельцеры в этом арбатском доме, с тех пор как переселились сюда из южного города Ананьева.
Не мешкая ни минуты, Лева приступает к сборам. Старики родители молча наблюдают за сыном. Кроме них, в комнате старший брат Левы Борис — он сегодня работает в ночную смену.
— Куда ты так торопишься, Лева? — робко спрашивает старая Шифра.
Ее широкое лицо испещрено морщинами, но серые глаза еще полны жизненного огня. Отец Залман сидит в сторонке и набивает папиросу. На коленях у старика — коробка любимого табака «Москва-Волга». Он старше жены всего на два-три года, но выглядит по сравнению с ней бессильной развалиной, слабым бездельником, окончательно потерявшим интерес к жизни. В его серых, как и у Шифры, глазах — тусклый туман увядания. Не осталось в этом дряхлом, лысом, молчаливом человеке ничего примечательного, заслуживающего внимания — кроме разве что носа, который напоминает большую мясистую красновато-лиловую картофелину, покрытую тонкой сеточкой кровеносных сосудов. Нос и в самом деле выдающийся, совсем не еврейский, хотя и унаследован от отца, деда, прадеда и длинной череды предков.
— Мама, ты же прекрасно знаешь, что я записался в народное ополчение, — с досадой отвечает Лева. — Мне нужно срочно прибыть на место сбора. Где моя бритва?
Он поспешно укладывает вещи в темно-коричневый рюкзак. Шифра закусывает нижнюю губу и скорбно качает головой. Она не пытается переубедить Леву. Многие матери провожали тогда детей в черную прорву войны. Есть и у Шифры сыновья в Красной армии. А что касается Левы, то о его решении записаться добровольцем в семье уже говорено-переговорено столько, что нет смысла повторяться.
Перед расставанием все присаживаются на секунду-другую — так принято в наших краях отправлять близких в дальнюю дорогу.
— Бей фашистов со всей силы, Левушка, — говорит Шифра. — Но помни: ты обязан вернуться живым. Слышишь?
Лева серьезно кивает. Материнским благословением не разбрасываются: ведь именно оно хранит нас от бед и опасностей. Это главный багаж, который он берет с собой в дорогу помимо коричневого мешка. Сидя на краешке стула, Лева окидывает последним взглядом большую комнату, в которой он вырос, вещи, знакомые каждой деталью. Кажется, тут ничего не меняется со временем. Вон лежит на этажерке семейный альбом в толстом переплете. С его пожелтевших снимков смотрят давно ушедшие люди в высоких воротниках и галстуках бабочкой. Женихи и невесты застыли в торжественных позах. А где-то в самом начале — фото дряхлого старика в ермолке, с длинными пейсами и светлым красивым лицом. Рядом скромно примостилась старушка; на голове ее платок, морщинистая шея открыта. Несколько поколений дремлют на листах этого альбома. И все они молчат, скорбно, как мама Шифра, молчат и шлют Леве Мельцеру, внуку и правнуку, свое тихое, вечное благословение.
А вон фотографии в рамках на стене. Тут в основном родители, а также сестры и братья с племянниками. Есть и цветная картинка: огромные водяные валы накатываются на берег, а с ними — ураганный ветер, буря, вихрящаяся тьма на море, и в небе, и во всей мрачной, угрожающей Вселенной. А в центре картины, среди беснующихся пенных волн — одинокий пловец, стремящийся к суше. Его рот упрямо сжат, взгляд мрачен, волосы спутаны. Враждебное море цепко держит пловца в тисках своих валов, а ангел смерти так и норовит поставить печать на мокром лбу. Но человек еще жив, есть еще сила в его деснице, и горячая кровь по-прежнему омывает отважное сердце. И пока так, он не намерен уступать в своей безнадежной борьбе.
— Ну что ж, мама, пора… — Лева хлопает ладонями по коленям и поднимается с места.
Встают и все остальные. Залман Бенционович давит в пепельнице окурок своей папиросы. Желтые пальцы заядлого курильщика измазаны пеплом. Слезы, скопившиеся у сердца старой Шифры, поднимаются к горлу, затопляют душу, выступают на глазах.
— Ох, сыночек… — выдыхает она.
— Ничего, ничего… — кряхтит Залман Бенционович, обнимая сына. — Иди с миром и вернись с миром!
— Пиши матери! — напутствует брат Борис. — Не скупись на письма!
Лева оглядывается на альбом: ему кажется, что из-под толстого переплета тоже вот-вот послышатся вздохи, пожелания и наставления.
Закинув на спину коричневый рюкзак, Мельцер шагает по Арбату. Ополченцам приказано собраться в здании школы. По дороге Лева заходит в аптеку. Стеклянные шкафы-витрины сияют чистотой. Сияет чистотой и Лиза, облокотившаяся на прилавок. На Лизе накрахмаленный белый халат, перед ней разложены брикеты душистого мыла, коробки с зубным порошком, бутылочки одеколона и другая общедоступная всячина.
— А, Лева… — говорит она и улыбается ему улыбкой мирного времени.
Она ждет, что Мельцер ответит шуткой — такой уж он весельчак, никогда не упустит случая позубоскалить. Но сегодня Леве не до шуток. Взгляд его серьезен и требователен.
— Привет, Лиза, — говорит он. — У меня к тебе просьба.
Лиза с готовностью кивает, но, услышав, чего хочет от нее Лева, испуганно мотает головой из стороны в сторону. Она уже не улыбается, губы побледнели, на лице выражение сомнения и страха.
— Дать тебе яду?! — шепотом повторяет она. — Да еще и быстродействующего?! Что ты, Лева, это невозможно. Это только по рецепту с круглой печатью…
Она умоляюще смотрит снизу вверх на своего сердечного друга — высокого плечистого мужчину с золотистым кудрявым чубом и едва заметной сутулостью.
— Дай мне без рецепта, Лиза, — настойчиво повторяет он. — Кто знает, свидимся ли еще.
После недолгих колебаний Лиза сует Мельцеру маленький пузырек, и они отмечают расставание дружеским поцелуем. По улицам кружит сияние июля с пылью вперемежку. Длинный мост склонился над рекой, в спокойной воде отражаются башни и зависшее
