Агент абвера. - Коллектмв авторов

— А-а, — протянул Шарапов. — Значит, не сдержал он обещания-то?

— Какого обещания? — опешил Савельев.

— Ездить только рейсом двадцать тридцать семь…

Савельев покраснел тяжело, пятнами. Лучше уж помолчать. Стас что-то шептал себе под нос, загибал пальцы, потом вдруг сказал:

— Никуда он не денется. Сегодня не взяли — завтра возьмем… Раз он тут крутится…

— Да-а? Завтра возьмем, говоришь? — протянул Шара­пов. — А может, через недельку возьмем? — Неожиданно разозлился: — Адресочек знаете?

— Какой? — спросили разом Тихонов и Савельев.

— Гарнизонной гауптвахты. На случай, напомню: Семеновская, двадцать шесть.

— Я, между прочим, недельку там с удовольствием отдохнул бы, — едко сказал Стас.

— Правильно, молодец. Сделал дело — отдыхай смело.

— Да ну, Владимир Иваныч. Сказал — возьмем, зна­чит — все.

— Ну-ну, — покачал головой Шарапов. В кабинет заглянул дежурный:

— Тихонов здесь, Владимир Иваныч? Ему телефонограмма из Ленинграда.

Стас поднялся с дивана, подошел к дежурному, взял листок. Прочитал.

— Панкова действительно была в Ленинграде, — с удивлением сказал он. — Из ЛУРа сообщают, что мать ее хронически больна. Только что Панкова выехала московским поездом…

Шарапов подумал. Сказал:

— Встретишь ее на вокзале. Привезешь сюда.

Помолчал, потом, растягивая слова, добавил:

— Я думаю, она много чего рассказать может. В лоб не начинай, за жизнь побеседуй… Длинного завтра найди…

— Ну…

— Без “ну”. Найди — и точка.

Тихонов еще раз внимательно перечитал телефонограмму, посмотрел в темное заиндевелое окно.

— У нас с тобой, Савельев, есть еще около девяти часов — надо успеть.

— Чего успеть?

— Найти Длинного.

— Ты что, шутишь?

— Самое время. У тебя дома есть телефон?

— Нет. А что?

— Тогда звони к себе в отделение, скажи, чтоб к жене кого-нибудь послали — предупредить. Дома только завтра будешь, — сказал Стас, достал из стола чистую бумагу и стал писать что-то в столбик. Потом поднял голову, задумчиво посмотрел на Савельева. Оперативник дремал на стуле. Почувствовав взгляд Тихонова, встряхнулся, зябко поежился.

— Стас! А Стас, есть очень хочется…

— Сочувствую. Мне тоже.

— Идем вниз, в буфет. Работать после будет легче.

Тихонов взглянул на часы:

— Двадцать минут одиннадцатого. Уже закрыто. Теперь буфет по ночам не работает.

— Чего так? — спросил недовольно Савельев.

— Наверное, в связи с сокращением преступности, — пожал плечами Стас. — А есть действительно убийственно хочется. Представляешь, сейчас бы шашлычок по-карски? А? И бутылочку-другую “Телиани”?

— Ой, не мучь!

Тихонов пошарил в карманах, нашел рубль, пригоршню мелочи.

— Давай, Савельев, шапку в охапку и — чеши в гастроном на улицу Горького. Там до одиннадцати. Колбаски любительской возьми и булок. За полчаса обернешься. А я пока чай смастерю и подготовлю фронт работ.

Савельеву не очень-то хотелось выходить сейчас на мороз, но перспектива просидеть голодным всю ночь тоже не слишком грела…

Тихонов допил чай, стряхнул крошки и колбасные шкурки в пустой пакет, ловко бросил его через всю комнату прямо в корзину.

— Ну, хватит, что ли, тешить плоть? Ты еще свой ужин не отработал. Не хлебом единым жив оперативник! — сказал Тихонов.

— Конечно, не хлебом, — буркнул Савельев, — за работу в твоей бригаде молоко надо получать — вредное производство.

— Садись, старик, рядом, и, как говорят в Одессе, слушай сюда. Здесь список телефонов. Я разделил его поровну. Бери аппарат и начинай…

Заканчивался пятый день поиска.

Суббота

Тусклый зимний рассвет вползал в окно неслышно, мягко, как кошка. Тихонов нажал кнопку, настольная лампа погасла, и знакомые очертания предметов, потеряв свою четкость, расплылись в голубом сумраке кабинета. Веки были тяжелые, будто налитые ртутью, а голова — огромная и звенящая, как туго надутый аэростат.

Тихо посапывал Савельев. Он устроился на четырех стульях у стены, подложив шинель Тихонова и накрывшись своим стареньким пальто какого-то невероятного розового цвета.

Стас встал, потянулся, потер кулаками глаза и медленно, вязко, как о чем-то постороннем, подумал, что сегодня, наверное, все кончится и тогда можно будет спать, спать, спать. Он подошел к Савельеву, легко потряс его за плечо:

— Вставай, вставай, старик! Уже четверть девятого…

Савельев резко дернулся, не открывая глаз, сунул руку под голову, под шинель, наткнулся на спинку стула и проснулся. Он сел, улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, сказал:

— Сон хороший снился…

На его бледном лице затекли от сна складки, набрякли глаза.

Приглаживая руками красную шевелюру, спросил:

— Стас, у тебя зеркала нет? Видок, наверное, тот еще!

— Ты ангорского кролика видел? Сходство сейчас замечательное.

— Он же белый, по-моему? — недоверчиво протянул Савельев.

— Цвет и выражение глаз одинаковые.

— У тебя, между прочим, сходство с киноактером Тихоновым сейчас тоже минимальное, — ехидно заметил Са­вельев. — Слушай, Стас, а сколько я проспал?

— Часа полтора верных. Ну все, старик, поехали. Поезд приходит в девять десять. Значит, в полдесятого я здесь, а ты бери Длинного и прямо сюда…

Панкова сказала:

— Учтите, что в двенадцать у меня репетиция.

— Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.

“Красивая женщина, — подумал Стас. — Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится”.

— Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?

— Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!

— Ничего страшного, Зинаида Федоровна, — успокоил Стас. — В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.

— С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…

— Вы имеете в виду Елену Николаевну?

— Да, конечно. Мы все ее так называем…

Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:

— Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алешенька еще надеется…

Высокая, еще стройная, в изящном костюме джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. “Ишь затянулась… — неприязненно посмотрел на нее Тихонов. — Был бы я режиссером — сразу на третью категорию обратно бы перевел…”

— Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?

— М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? — кокетливо сказала она. — Как говорят французы: “Шерше ля фам”[3].

— Я только интересный, но неженатый, — сказал Ти­хонов, напряженно думая о чем-то.

— Ну, тогда у вас еще все впереди, — заверила Панкова.

— А вы не знаете, где надо искать эту женщину? — спросил Стас.

— Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.

— И Букова тоже не знает?

— Скорее всего — нет. Она бы мне сказала.

— Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.

Звонок. Стас рванул трубку.

— Тихонов. Да, да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.

Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:

А на нейтральной полосе цветы

Необычайной красоты…

Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…

— Все, я написала.

Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол.

— Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.

— Прекрасно, я как раз успеваю в театр.

Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую, подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону.

— Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.

— Пожалуйста. Стас тихо сказал:

— Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?

Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.

— Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.