Напряжение - Андрей Островский

— Понимаю, понимаю… Умного труднее разыскать, потому он дороже и ценится. Правильно, логично. Что ж, тогда, может быть, и есть смысл работать.

— Может, пойдешь к нам? Я тебе протекцию составлю.

— Спасибо, но это не для меня… Я, понимаешь ли, тут на распутье стоял. Диссертацию думаю защищать. Год походил в научных сотрудниках. Теперь надо расти. Что такое научный сотрудник? Сам понимаешь, сто десять рублей. А станешь кандидатом — глядишь, триста — четыреста можно будет свободно заколачивать. Смотря на какую должность сядешь. А работа — что сейчас, что потом… Выбрал я тут темку одну, вроде бы ничего, пойдет, начал уже материал подбирать и — отказался. Почему? А вот почему. Пленум по химии прошел! О, брат, это великое дело, на много лет. Сейчас что ни дай, какую абракадабру ни напиши, но про химию — суй, пойдет знаешь как? В общем котле все сварится… Вот я и сменил тему, то есть не совсем сменил, а связал ее с химией…

Олег поморщился и, оставив раскисшего, погруженного в расчеты Бориса, направился к толпе, собравшейся у раскрытого секретера. По рукам ходили фотографии, вынутые Генкой из альбома.

Каждый год, весной, приходил в школу хромой молчаливый фотограф; учителя приводили, построив гуськом, ребят в актовый зал и сажали их на одно и то же место, на сцене, а фотограф несколько раз кляцкал затвором ФЭДа. Через несколько дней, когда удавалось наконец собрать деньги, приносили карточки. Генка хранил их все — первого «б», второго «б», третьего, пятого, восьмого и, разумеется, выпускного, десятого «б».

Фотографии чем-то необъяснимо манят. Они были у каждого, те же самые; может быть, только не весь десятилетний комплект. И все равно, разглядывали так, будто видели, их впервые.

— От жалкого эмбриона к высокоразвитому сознанию, — сказал Генка. — Чем не заголовок к выставке?! Наглядное представление о прогрессе человечества.

— Рост костей еще не свидетельство прогресса, — заметил Олег. — Я уверен, что кое-кто из снятых здесь от эмбриона ушел, а до высокоразвитого сознания еще не добрался…

— Сколько угодно таких, — сказал подошедший Борис.

— А это кто? Рядом с тобой? — спросила Клава Геннадия.

— Это? Олег, не узнаёшь? Я очень хорошо помню: в тот момент, когда фотограф снимал, я Олега за мягкое место — щип! Он так и подпрыгнул.

— Генка всегда был мелким хулиганом, — сказал Олег. — Римма, а это ты! Седьмой класс…

— Нет, восьмой…

— Точно, восьмой. Всем мальчикам нравился вот этот твой завиток.

— Ну, скажешь тоже…

— Уж я-то знаю. Вы не ревнуете? — обернулся Олег к Римминому мужу. — Не надо, это было давно.

— А все-таки нас не так уж много осталось, — сказал Борис, держа перед глазами последнюю фотографию, пятьдесят седьмого года. — Интересно, кто где, кто кем стал… Начинаю со стоящих сзади: Шишмарев Колька. Ну, этот уехал на целину, стал, наверно, комбайнером, наплодил детишек и доволен; Леночка Ковальчук, — Борька замер и покосился на Геннадия. Тот нахмурился, — нашла блестящую партию и живет почти в стране Восходящего Солнца, любящая супруга и мать двоих…

— Перестань, пошляк, — не сдержался Геннадий. Он качнулся к нему, чтобы выхватить фотографию, но Борис успел спрятать ее. — Все, все, все… Мишка Лев — пока неясно: рядовой инженер на рядовом заводе; Сашка Пересветов — вот кто пошел в гору! Увидите, лет через десять Сашка всех нас переплюнет. Он станет министром. Вспомните мои слова. И не мудрено: папа…

— Да, окончив школу, люди пускаются в долгий, марафонский бег жизни, — проговорил Олег.

— А цель? — спросила Римма.

— Кто как ее видит. — Олег подошел к столу, взял бутылку. — Друзья, предлагаю тост за страсть, за щедрость человеческой души. Кто присоединяется ко мне, поднесите рюмки. — И налил первому Геннадию.

Тамара тоже протянула руку и сказала:

— Только мне немножко, я и так уже пьяная.

Кто-то включил радиолу.

— Идемте танцевать, — пригласил ее Олег.

— С удовольствием… Почему, вы произнесли такой тост? — спросила она, заглядывая ему в глаза.

— Ух какие чернущие… Потому что в нашу эпоху это, пожалуй, самое ценное в человеке.

— Ценнее таланта?

— Талант и так всегда щедр.

— Вы правда работаете в уголовном розыске?

— Правда.

— Но это очень опасная работа?

— Нет. Как и всякая другая.

— А вдруг в вас будут стрелять?

— Сейчас это почти исключено. Хотя известный риск есть. Но он есть везде. Идя по улице, вы можете зазеваться и попасть под машину.

— О господи! Не говорите такие ужасные вещи… А ваша работа не заставляет вас перестать верить в добро? Почему вы пили за щедрость души? Значит, по-вашему, ее нет?

— Наоборот, я и все мои товарищи, которых я знаю по работе, оптимисты.

— Я тоже оптимистка. Несмотря на то, что мама мне все время твердит: берегись, люди злы, жестоки, они заставят плакать тебя с твоей дурацкой доверчивостью. Не знаю, может быть, мне везет на хороших людей, но пока я не плачу… А как, по-вашему, отчего люди становятся преступниками?

— У нас — только лишь из-за низких, слабых, плохих, как хотите называйте, моральных устоев. Мы, я имею в виду, конечно, не только милицию, выколачиваем из человека дрянь. И, по-моему, успешно. Но кое-что остается. Самое цепкое, сильное, стойкое «кое-что» — жадность. О, это лютый зверь, от которого столько бед! Прежде всего жадность рождает жажду наживы; жажда наживы ведет к нечестности, нечестность — к преступлению. А всякое преступление — жестокость одного человека по отношению к другому. Теперь ясно, почему я за щедрость?.. А вы студентка, Тамара?

— Какой у вас острый глаз. Недаром Геннадий говорил, что вы проницательны. Я филологиня, университетская.

— Значит, мы учимся с вами в одном и том же месте?!

— Да? Вы тоже на филологическом! Но, наверно, заочно?

— Конечно. Только на юридическом, на втором курсе.

— И я на втором…

Они танцевали в узком проходе между стеной и стульями, задвинутыми под стол, не замечая меняющихся пластинок и натыкаясь на другие пары. Тамара была легка, изящна, и Олегу было приятно с ней танцевать.

Вдруг он спохватился и подвел ее к Борису, развалившемуся на тахте. Борис курил какие-то тонкие, дорогие папиросы, сонно хлопал белесыми ресницами и что-то напевал. Тамара подсела к нему и принялась энергично его тормошить.

«Неужели она любит его? — думал Олег, усаживаясь позади них за стол в ответ на Генкино приглашение. — Сколько странностей в жизни…»

Шкодливо озираясь, Геннадий достал из-за буфета бутылку «столичной» и сорвал желтую фольгу. Олег закрыл рюмку ладонью:

— Хватит, больше не могу, мне завтра рано вставать.

— Всем рано, мне тоже…

Впервые за вечер им удалось сесть рядом, в стороне от всех. Уставший, хмельной Геннадий шепотом посвящал Олега в сокровенное: он не мог простить себе, что не помешал Леночкиному замужеству, что женился на Клаве. И если б Лена…

Олег старался казаться внимательным, но слушал рассеянно; он смотрел на Тамару, на тугой аккуратный узел светлых волос, скрепленный мелкими шпильками.

Кто-то говорил ему, что человеческий мозг обладает способностью излучать какие-то волны и благодаря им человек может заставить другого обернуться, если будет упорно смотреть на него и мысленно просить его об этом. И Олегу остро, жгуче захотелось, чтобы Тамара взглянула на него. «Я хочу видеть тебя, твои черные глаза, — говорил он мысленно. — Ну, повернись ко мне! Если бы ты знала, как я прошу тебя! Слышишь?.. Я ведь прошу совсем немного. Я хочу видеть тебя. Сделай мне подарок…»

Но она не поворачивалась. Вместо нее показал свою пухлую физиономию Борис. Увидев Геннадия и Олега одних, он немедля встал и, ковыляя, подошел к ним:

— Пьют втихаря… Где у них совесть?

Геннадий плеснул в стакан «столичной» и пошел, сутулясь, в другую комнату.

— Давай выпьем, старина, за женщин, что ли.

— Ишь ты, сердцеед! За женщин!.. — сказал с усмешкой Олег. — Но невеста у тебя… Как только она решилась…

— Невеста? Кто сказал тебе «невеста»? Не она ли? Им всем хочется поскорее в жены… Но я не такой дурачок.

— То есть?

— Невест у меня было… Ого-го! Но тебе, как мужчина мужчине… — Борис качнулся и зашептал. Олег видел толстые мокрые губы, — как мужчина мужчине: эта ничего, жить можно… Ха-ха-ха!.. Некоторое время…

Олег спиной вышел в коридор и поманил за собой Бориса. Не выпуская из рук стакана, тот поплелся к нему. Олег зажег свет, взял стакан и поставил его на верхнюю полку вешалки, среди шляп и кепок; прижал Бориса в угол, между стеной и мякотью свисающих пальто, грубо схватил его за шиворот, зацепив вместе с рубашкой и галстуком кожу у шеи. Борис засопел, покраснел от натуги и страха, скуксился и выдавил плаксиво: