Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7 - Иван Гончаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Какой же я стал, Марфа Васильевна?
– Дерзкий – смеете говорить мне такие глупости в глаза…
– А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться
478
или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!
– Отчего же это вдруг случилось?
– Соловей всё объяснил нам: мы оба выросли и созрели сию минуту, вот там, в роще… Мы уж не дети…
– Оттого и нечестно было говорить мне, что вы сказали: вы поступили, как ветреник – нечестно дразнить девушку, вырвать у ней секрет…
– Не век же ему оставаться секретом: когда-нибудь и кому-нибудь сказали бы его…
Она подумала.
– Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни – Боже мой! – досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. – Я боюсь теперь показаться в комнату: какое у меня лицо – бабушка сейчас заметит…
– Ангел! прелесть! – говорил он, нагибаясь к ее руке, – да будет благословенна темнота, роща и соловей!
– Прочь, прочь! – повторила она, убегая снова на крыльцо, – вы опять за дерзости! А я думала, что честнее и скромнее вас нет в свете, и бабушка думала то же. А вы…
– Как же было честно поступить мне? Кому мне сказать свой секрет?
– На другое ушко бабушке, и у ней спросить, люблю ли я вас?
– Вы ей нынче всё скажете.
– Это всё не то будет. Я уж виновата перед ней, что слушала вас, расплакалась. Она огорчится, не простит мне никогда, – а всё вы…
– Простит, Марфа Васильевна! обоих простит. Она любит меня…
– Вам кажется, что все вас любят: какое сокровище!
– Она даже говорит, что любит меня как сына…
– Это она так, оттого что вы кушаете много, а она всех таких любит, даже и Опенкина!
– Нет, я знаю, что она меня любит – и если только простит мне мою молодость, так позволит нам жениться!..
– Какой ужас! До чего вы договорились!
Она хотела уйти.
– Марфа Васильевна! сойдите сюда, не бойтесь меня, я буду, как статуя…
479
Она медлила, потом вдруг сама сошла к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в лицо с строгой важностью.
– Ваша маменька знает о том, что вы мне говорите теперь здесь? – спросила она, – а? знает? говорите, да или нет?
– Нет еще… – тихо сказал он.
– Нет! – со страхом повторила она.
Несколько минут они молчали.
– Как же вы смели говорить мне это? – спросила она потом. – Даже до свадьбы договорились, a maman ваша не знает! Честно ли это, сами скажите!
– Узнает завтра.
– А если не благословит?
– Я не послушаюсь.
– А я послушаюсь – и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, m-r Викентьев, – вот что!
Она быстро отвернулась от него плечом и пошла прочь.
– Я уверен в ней, как в себе… в ее согласии.
– И надо было после ее согласия заставить меня плакать…
– Ужели вы так уйдете, не простите меня за это увлечение?..
– Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан…
– Все грешны: простите – сегодня в ночь я буду в Колчине, а к обеду завтра здесь – и с согласием. Простите… дайте руку!
– Тогда… может быть… – сказала она, подумавши, потом поглядела на него и подала было руку.
И только он потянулся к ней, она в ужасе отдернула.
– Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь – и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня бабушка не простит, вы и глаз не кажите – я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!
Она ушла, и он проворно бросился вон из сада.
«Господи! Господи! что скажет бабушка! – думала Марфинька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. – Что мы наделали! – мучилась она мысленно. – И как я перескажу… что мне будет за это… Не
480
сказать ли прежде Верочке… Нет, нет – бабушке! Кто там теперь у ней?..»
Она волновалась, крестилась, глядя на образ, пока Яков пришел звать ее к ужину.
– Не хочу! – сказала она из-за двери.
Марина пришла.
– Не хочу! – с тоской повторила она. – Что бабушка делает?
– Барыня не ужинали, спать ложатся, – сказала Марина.
Марфинька едва дождалась, пока затихло всё в доме, и, как мышь, прокралась к бабушке.
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфиньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
Ложась осторожно подле спящей Марфиньки, бабушка перекрестила ее опять, а сама подумала:
«Добро бы Вера, а то – Марфинька, как Кунигунда… тоже в саду!.. Точно на смех вышло: это “судьба” забавляется!..»
XVII
Викентьев сдержал слово. На другой день он привез к Татьяне Марковне свою мать и, впустив ее в двери, сам дал «стречка», как он говорил, не зная, что будет, и сидел, как на иголках, в канцелярии.
Мать его, еще почти молодая женщина, лет сорока с небольшим, была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом практического смысла. Между нею и сыном была вечная комическая война на словах.
Они спорили на каждом шагу, за всякие пустяки, – и только за пустяки. А когда доходило до серьезного дела, она другим голосом и другими глазами, нежели как обыкновенно, предъявляла свой авторитет, – и он хотя сначала протестовал, но потом сдавался, если требование ее было благоразумно.
481
Между ними происходил видимый разлад и существовала невидимая гармония. Таков был наружный образ их отношений.
– Надень это, – скажет Марья Егоровна.
– Как это можно – лучше это, – переговорит он.
– Съезди к Михайлу Андреичу.
– Помилуйте, maman, у него непроходимая скука, – отвечал он.
– Вздор, ты поедешь.
– Нет, maman, ни за что, хоть убейте!
– Николка, будешь ты слушаться?
– Всегда, maman, только не теперь.
Но, однако, если ей в самом деле захочется, он поедет с упреками, жалобами и протестами до тех пор, пока потеряется из вида.
Этот вечный спор шел с утра до вечера между ними, с промежутками громкого смеха. А когда они были уж очень дружны, то молчали как убитые, пока тот или другой не прервет молчания каким-нибудь замечанием, вызывающим непременно противоречие с другой стороны. И пошло опять.
Любовь его к матери наружно выражалась также бурно и неистово, до экстаза. В припадке нежности он вдруг бросится к ней, обеими руками обовьет шею и облепит горячими поцелуями: тут уже между ними произойдет буквально драка.
Она ловит его за уши, дерет, щиплет за щеки, отталкивает, наконец кликнет толсторукую и толстобедрую ключницу Мавру и велит оттащить прочь «волчонка».
После разговора с Марфинькой Викентьев в ту же ночь укатил за Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее по-своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней на колени и торжественно произнес:
– Мать! бей, но выслушай: решительная минута жизни настала – я…
– С ума сошел! – досказала она. – Откуда взялся, точно с цепи сорвался! Как смел без спросу приехать? Испугал меня, взбудоражил весь дом: что с тобой? – спрашивала она, оглядывая его с изумлением с ног до головы и оправляя растрепанные им волосы.
– Не угадываешь, мать? – спрашивал он, не без внутреннего страха от каких-нибудь еще неведомых ему препятствий и опровержений.
482
– Напроказничал что-нибудь: верно, опять под арест хотят посадить? – говорила она, зорко глядя ему в глаза.
Он покачал отрицательно головой.
– За сто верст – не отгадала.
– Ну, говори!
– Скажу, только противоречить не моги!
Она с недоумением, и тоже не без страха, глядела на него, стараясь угадать.
– Задолжал?
Он качал головой.
– Опять не в гусары ли затеял пойти?
– Нет, нет!
– Почем я знаю, какая блажь забралась в тебя? От тебя всё станется! Говори – что?
– Не станешь спорить?
– Стану, потому что, верно, вздор затеял. Сейчас говори.
– Жениться хочу! – чуть слышна сказал он.
– Что? – спросила она, не вслушавшись.
– Жениться хочу!
Она взглянула на него быстро.
– Мавра, Антон, Иван, Кузьма! – закричала она, – все идите скорей сюда, скорей!
Мавра одна пришла.
– Зови всех людей: Николай Андреич помешался!
– Христос с ним – что вы, матушка: испужали до смерти! – говорила Мавра, тыча рукой в воздух.
Викентьев махнул Мавре, чтоб шла вон.
– Я не шучу, мать! – сказал он, удерживая ее за руку, когда она встала.
– Поди прочь, не трогай! – сердито перебила она и начала в волнении ходить взад и вперед по комнате.
– Я не шучу! – подтвердил он резко, – завтра я должен ответ дать. Что ты скажешь?
