Паутина и скала - Томас Вулф

– Господи, еще бы! – ответил мистер Бранделл, взял с грими shy;ровочного столика полотенце и махнул в мою сторону. – Сдаюсь! О, дивный новый мир, обладающий такими чудесами!… Джо, Джо, – обратился он к моему отцу, – случится ли это еще когда-нибудь с нами? Неужели мы всего-навсего голодные, уставшие от жизни нищие? Способен ли ты, идя по улице, видеть все это? Вернется ли к нам эта способность когда-нибудь?

– Ко мне нет, – ответил отец. – Я был сержантом, но меня разжаловали.

При этих словах он улыбался, но голос его был старческим, усталым, безрадостным. Теперь я понимаю, он чувствовал, что жизнь его не удалась. Лицо его сильно пожелтело от болезни, плечи ссутулились, большие кисти рук болтались возле колен; стоя там между мной и мистером Бранделлом, он казался сгорб shy;ленным, словно только что поднялся с четверенек. И все-таки его лицо было изящным и необузданным, как всегда, у лица был странный, парящий вид – словно оно улетало от некоего стесня shy;ющего, унизительного бремени – как всегда, и к этому выраже shy;нию возвышенного полета теперь добавилось напряженно-вни shy;мательное, как у всех глухих.

Мне казалось, что ощущение одиночества, изгнанничества, какой-то краткой внеземной остановки, словно некий крылатый дух временно прервал его полет на неведомую землю, было за shy;метно у него сильнее, чем когда бы то ни было. Внезапно я поня shy;ла всю странность его жизни и участи – его отдаленность от всей той жизни, которую я знала. Подумала о его странном детстве, о непостижимой, чудесной случайности, приведшей его к моей матери и евреям – он был посторонним, чужаком, изгнанником среди смуглых лиц – был с нами, но не нашим. И сильнее, чем когда-либо, ощутила нашу близость и отдаленность; почувство shy;вала себя самой близкой к нему из всех людей и вместе с тем са shy;мой далекой. В его жизни было уже что-то неправдоподобное, чужедальнее; он казался человеком из какого-то безвозвратно ушедшего времени.

Думаю, мистер Бранделл раньше не замечал, каким усталым и больным выглядел мой отец. Он был погружен в собственный мир, горел неистовым, полуподавленным волнением, почит бе shy;зумной жизненной энергией, которая в тот вечер достигла выс shy;шего накала. Однако перед нашим уходом он пристально, оцени shy;вающе взглянул на отца, взял его за руку и с огромной нежнос shy;тью спросил:

– Джо, в чем дело? У тебя такой усталый вид. Что-нибудь стряслось?

Отец покачал головой. Он стал очень мнительным из-за глу shy;хоты, и любое упоминание о несчастье, заставившем его поки shy;нуть сцену, любое выражение сочувствия от бывших коллег боль shy;но ранили его.

– Да ну, что ты, – ответил он. – Я никогда не чувствовал се shy;бя лучше! Был Джо Страхолюдным Актером, стал Джо Страхо shy;людным Полицейским, в подтверждение чего могу показать зна shy;чок. – И с этими словами вынул значок полицейского, которым и вправду очень гордился. – Разве это не успех? Пошли, дочка, – обратился он ко мне. – Предоставим этому злодею устраивать заговоры и совершать убийства. Если он хватит через край, я его арестую!

Мы направились к двери, но мистер Бранделл остановил нас и молчал. Огромное подавленное волнение, ликующая ярость, ощущавшиеся в нем все это время, теперь стали заметнее. Этот человек гудел, как динамо-машина, его сильные руки дрожали, и когда заговорил, казалось, что он уже перевоплотился в герцога Глостера: в голосе его слышались глубокое коварство и ликующее пророчество, нечто безумное, таинственное, заговорщицкое и уверенное.

– Смотрите на сцену в оба, – сказал он. – Возможно, увиди shy;те кое-что, достойное запоминания.

Мы покинули его и пошли в зрительный зал. Больше моего отца мистер Бранделл не видел.

Когда мы вошли в зал, он был уже почти полон, хотя люди все еще шли по проходам к своим местам. Поскольку отец плохо слы shy;шал, Бранделл дал нам места в первом ряду. Несколько минут как входят люди, как заполняется зал, я вновь ощущала восторжен shy;ность и радость, как всегда перед поднятием занавеса. Глядела на красивых женщин, на мужчин в вечерних костюмах, на все аляпо shy;ватые, броские украшения зала; слышала торопливые, оживлен shy;ные разговоры, шорох шелка, шевеление – и любила все это.

Через несколько минут свет стал гаснуть. Весь зал вздохнул, стало слышно, как люди подались вперед, а затем я увидела в ту shy;склом свете то, что мне всегда казалось исполненным красоты и очарования: множество людей, внезапно ставших обособленны shy;ми существами, и нежные белые пятна лиц, цветущих лепестка shy;ми в бархатистой темноте, запрокинутых жадно, молча, сосредо shy;точенно и прекрасно.

Затем поднялся занавес, на огромной, высокой сцене стоял одинокий уродливый человек. На миг я осознала, что это Бран shy;делл; на миг ощутила только изумление, чувство нереальности при мысле о чуде преображения, происшедшего за несколько минут, сознании, что это жестокое, зловещее существо – тот са shy;мый человек, с которым мы только что разговаривали. Потом на весь зал прозвучали первые слова великолепного вступительного монолога, и все это мгновенно забылось: этот человек был уже не Бранделлом, а герцогом Глостером.

Тот вечер будет жить в моей памяти, как самый великолеп shy;ный, какой я провела в театре. Ричард Бранделл достиг тогда вер shy;шины мастерства. Тот вечер явился вершиной в буквальном смысле. Сразу после спектакля у Бранделла началась нервная де shy;прессия: пьеса была снята с репертуара, Бранделл уже никогда не играл Ричарда. Прошло несколько месяцев, пока он вообще вы shy;шел снова на сцену, и до конца жизни он уже не приближался к тому уровню исполнения, какой продемонстрировал в тот вечер.

При первых же его словах зрители мгновенно поняли, что увидят такую игру, какую удается увидеть на сцене лишь раз в жизни. И все же поначалу не было ощущения раскрытия харак shy;тера, жестокости и коварства Ричарда – была лишь могучая му shy;зыка, звучавшая на весь зал, настолько великая и ошеломляю shy;щая, что уничтожала всякую память обо всем низком, уродли shy;вом, мелком в жизни людей. В звучании этих слов словно бы за shy;ключалась вся мера благородства, величия и трагического отчая shy;ния человека, слова взлетали к огромному вечному небу словно вызов и свидетельство человеческого достоинства, словно про shy;поведь веры, что ему нечего стыдиться или бояться.

Итак, преобразило солнце Йорка

В благое лето зиму наших смут.

И тучи, тяготевшие над нами,

Погребены в пучине океана[14].

Затем стремительно, потрясающе, с яркими проявлениями одержимости, страха, жестокости стала раскрываться жуткая личность Ричарда; она предстала во всей полноте едва ли не до конца вступительного монолога. Речь эта была поистине ужаса shy;ющей, в ней отчетливо выявлялся искривленный, уродливый, страдающий Глостер, для которого в жизни не существовало ни shy;чего прекрасного, человек, который не имел иной возможности возвыситься, кроме совершения убийств. По ходу пьесы лич shy;ность Ричарда становилась для меня совершенно реальной, убийства донельзя пугающими, стихи полнились такой музыкой и таким ужасом, что когда началась та кошмарная сцена в палат shy;ке, я почувствовала, что не смогу оставаться там, если прольется хоть одна капля крови. Потом, когда Ричарду явились призраки маленьких принцев, когда он начал произносить «Огонь блестит каким-то синим светом», со мной произошло одно из самых не shy;обычных событий в жизни.

Неожиданно я услышала негромкое, очень далекое громыха shy;ние колес, оно постепенно приближалось. Королевская палатка исчезла, и перед моим взором протянулась длинная полоса жест shy;кого серебристого песка, а за ней был спокойный океан. Вода была нежно-голубого цвета, известного как аквамариновый, солнце висело низко над землей. Берег у самой воды был совер shy;шенно плоским, человеческая нога не ступала на него с тех пор, как начался отлив.

Я догадалась, что та земля представляла собой остров, при shy;брежная полоса огибала высокий, поросший зеленью обрыв. Громыхание колес стало ближе, показалась мчащаяся колесница, запряженная тройкой лошадей. Громыхание стало оглушитель shy;ным, и греческая колесница явственно предстала моему взору. Правила ею женщина, сразу же заполнившая все мое существо сердечной теплотой и чувством узнавания. Она была среднего роста, с небольшой головой, лицо ее я могу описать лишь как имевшее форму сердца: широкое у висков, оно сужалось к хруп shy;кому, острому подбородку. У нее были прекрасные, шелковистые волосы, перехваченные венцом из золотых листьев, сзади венец был связан пурпурной лентой. Ни лицо, ни фигура ее не были классическими в нашем понимании. Лицо было по-своему кра shy;сивым и задело во мне какую-то струну, отозвавшуюся всей теп shy;лотой моей натуры.

Я знала эту женщину всю жизнь. Иногда тембр звука застав shy;ляет хрустальный кубок звенеть, хотя его ничем не касались. То же самое эта женщина сделала с моим сердцем. Если бы я вошла в комнату, заполненную самыми прекрасными на свете женщи shy;нами, и увидела бы ее, то воскликнула бы: «Вот она!». Для меня эта женщина символизировала дом, любовь, радость. Фигура ее была округлой, но не совершенной, как греческие статуи, и не особенно красивой, если не считать прямой, благородной осан shy;ки. Одной рукой она правила лошадьми с проворным, уверен shy;ным изяществом, другой поглаживала по головкам двух стояв shy;ших слева от нее детей – худенькую девочку лет десяти и крохот shy;ного мальчика лет четырех, глаза которого едва возвышались над краем колесницы. Платье ее было цвета светлой слоновой кости, отделанным мельчайшей плиссировкой, сшитым из облегающей и вместе с тем ниспадающей ткани, как у древних греков. На но shy;гах у нее были высоко зашнурованные котурны из белой, укра shy;шенной золотом кожи.