Перехлестье - Алёна Алексина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И в какую сторону теперь идти? Если во сне она не перевернулась, что очень может быть, то идти надо назад. Только… где это назад? Нет, Василиса могла отличить, но проснувшись, она уже столько раз попрыгала на месте, потерла поясницу, поприседала и покружилась, что теперь решительно не понимала, откуда пришла и куда следует держать путь.
Тьфу.
Что делать, если не знаешь, куда идти? Искать ориентиры. И снова, как тогда в лесу — ни мха на деревьях, ни солнца, ни севера-юга. Оставалось только одно — настраиваться на осязание. И вот искательница приключений отправилась вперед, полагаясь на единственный доступный в ее ситуации ориентир. Холод.
Она прекрасно помнила, что в самом начале пути, когда Фирт только завел ее в подземелье, там было тепло. Соответственно, если хочешь выйти, надо идти туда, где теплее. Такая простая, и бесхитростная, как сама Василиса, логика, тем не менее, принесла плоды — девушка уже несколько раз возвращалась из ледяных коридоров, меняла направление, и — о чудо! — чувствовала, как постепенно воздух становится не таким стылым.
Вот только, как ни теплело вокруг, а ничего похожего на ранее пройденные коридоры не появлялась. Лиска брела извилистыми путанными ходами. Постепенно неровные каменные стены стали более рыхлыми, потом взялись расслаиваться, как пирожное «Зебра» в разрезе. Приглядевшись, девушка поняла, что камень уступил место земле. Василиса чувствовала себя кротом, ползущим сквозь толщи почвы, где песок прослаивался полосками глины, глина черноземом и еще чем‑то, чему путница не знала названия. Это «что‑то» — неровные узкие полоски неизвестной породы — переливчато мерцало и в коридорах сделалось почти светло.
Сколько она шла? Час, два? Время в этих бесконечных подземельях будто бы перестало существовать, мысли путались. Иногда усталой страннице казалось, что бы она слышит какие‑то голоса, издалека, едва различимые, они говорили о ней. Но доносились лишь обрывки фраз.
«Пропала девушка, двадцать пять лет, пошла в туалет…»
Так похоже на Юркин голос…
«Особые приметы — татуировки на запястьях обеих рук…»
«Как пропала? Пропала — найдется. А то я ее не знаю!»
Мама?
«Заренка…»
Йен. Йен!
«Только беда от этих баб! Сначала одна ушла неведомо куда, потом…»
Багой.
«Найдите девушку!!! Я требую, чтобы вы нашли…»
Голоса путались, переплетались, казалось, они звучат одновременно везде и нигде. Словно бы искривленные пространства переплелись, как радиоволны и теперь сквозь помехи до Василисы доносились сигналы разных станций — нечеткие, перекрываемые белым шумом.
Девушка прислушивалась, силилась настроиться на речь хотя бы кого‑то одного из говоривших, но ничего не получалось. Стоило ей сосредоточиться, как «помехи» делались сильнее, голоса сплетались и в голове звучал только непрерывный гул.
«Придите, кто‑нибудь, придите… Кто‑нибудь, придите… Ко мне…»
Этот незнакомый голос прорвался сквозь шум и помехи, гремящие в Васиной голове.
«Придите, кто‑нибудь… Я не могу… Я больше не могу…»
Наверное, только потому, что Василиса не знала говорившего, а может потому, что говорил он не о ней, не о ней печалился и переживал, или дело было в бессвязной муке, звучавшей в пересушенном голосе, но этот голос единственный оказался различим среди десятков других. Так говорят мечущиеся в бреду, умирающие и потерявшие надежду.
«Кто‑нибудь… Ко мне…»
Этот призыв раздался так отчетливо, и было в нем столько муки, столько страдания и юности, что он заглушил все прочие. И сердце Василисы сжалось, потому что она снова вспомнила — есть в мире люди, которым плохо. Так плохо, что ее — Лискины — страдания лишь суета на пустом месте, она и боли‑то настоящей не знает. И от жалости, а еще оттого, что она ничем не могла помочь неизвестному, молившему о помощи, Василиса остановилась. Горечь прихлынула к горлу.
«Ко мне… Не могу…»
— Где ты? — спросила девушка.
Ей, конечно, не ответили. Да она и не ждала ответа. Но кто мучает этого незнакомого ей человека. Кто и зачем?
«Не… могу…»
— Я иду, — сказала Василиса в надежде, что ее услышат и неизвестному страдальцу станет хоть чуточку легче. — Я иду!
От этих ее слов искрящаяся полоска неизвестной породы в стене задрожала и стала расползаться, открывая перед странницей просторный искрящийся лаз.
— Я иду! — и Лиска шагнула в сияние.
* * *
Темнота отступила мгновенно. Дэйн резко сел, оглядываясь. Он лежал на полу тесной комнатушки у разбитого холодного очага. Откуда‑то тянуло сквозняком. Низкий потолок накренился, будто собирался обрушиться.
Дом перестроился. Из последних сил пытался уберечь своего создателя. Живой. Верный. Умирающий, но держащийся из последних сил. Грустная улыбка тронула губы Волорана, когда он поднялся на ноги. На груди болталась цепочка, видимо, выскользнула из‑за пазухи…
Мужчина коснулся тонкого, столь неуместно смотрящегося на нем украшения, и убрал под одежду. Он не любил касаться теплого серебра. Всякий раз оно обжигало его, как будто было раскаленным. То была память о глупости. Глупости и слабости. Дэйн потянул цепочку, снова извлекая ее на свет. Тонкая, а не рвется, хотя кольцо, висящее на ней, тяжелое… Его кольцо. Полужених и недомуж — вот кто он. Нареченный, связанный со своей второй половиной, как связаны супруги, но при этом супругом не ставший.
— Почему не на руке? — вездесущий Глен возник из воздуха буквально в полушаге.
— Как ты смог войти в Острог? — будто не слыша его вопроса, спросил дэйн, зная, впрочем, ответ: дом растратил почти всю свою силу.
— Уж не думаешь ли ты, что это фадир тебя сюда затащил? — колдун усмехнулся. — Кто бы сказал, что однажды буду спасать жизнь проклятому дэйну, в лицо бы плюнул. А Острог ваш неглуп. Как живой. Бережет тебя. И силой со мной поделился, и дверь открыл, чтобы я тебя занес.
Волоран в ответ лишь усмехнулся, отправляя цепочку под одежду.
— Так почему же ты этим занялся?
— Может, я добрый.
— Лжешь.
— Ну, значит, когда‑то был добрым.
— Не был.
Колдун начал злиться:
— Был. Когда был человеком.
— Это был не ты. Точнее не совсем ты. Проклятый дар подавляет душу. Освобождает ее только смерть. Поэтому колдун Глен никогда не был хорошим парнем. Он убивал, мучил, обманывал.
Палач магов повернулся к своему бесплотному собеседнику:
— Смерть заставляет вспоминать, не так ли? И теперь ты пытаешься все исправить. Это хорошо. Поэтому не лукавь. Вранье не делает тебе чести.
