В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

его столь памятное «Рихмана громом убило». Оно ввело меня навсегда в одну из тех живых тайн русской речи, которые для многих раскрываются с таким трудом, а для иных и вовсе не раскрываются никогда.

Преображенский любил читать в классе Карамзина и давать для разбора отрывки из «Писем русского путешественника» и из «Истории государства Российского». Карамзинские периоды трудны для разбора, но с каким удовольствием можно было следить за железной логикой, за словесным золотом этих трудных периодов, когда отдашься вполне их изящному течению. Тут Преображенский был на своем месте. Он любил и тонко понимал словесное зодчество Карамзина и умел передать эту свою любовь кое-кому из нас.

В прекрасный пример художественного зодчества и ваяния речи Преображенский ставил (и приводил в своем синтаксисе) период Карамзина: «Здоровье, столь мало уважаемое в юных летах, делается в летах зрелости истинным благом; самое чувство жизни бывает гораздо милее тогда, когда уже пролетела ее быстрая половина: так остатки ясных осенних дней располагают нас живее чувствовать прелесть натуры; думая, что скоро все увянет, боимся пропустить минуту наслаждения»[241]. Преображенский восторгался здесь отчетливостью в выражении мысли и строгой логичностью в ее развитии и построении и живою поэтичностью чувства, включенного в эту строгую форму речи. Перечитывая теперь этот карамзинский период в синтаксисе Преображенского, соглашаюсь во всем этом со старым своим учителем, а конец карамзинского периода приводит на память стихи Пушкина:

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее самого свиданья.

Стихи эти также живут в душе со времен далекого отрочества, едва ли не с уроков Преображенского. Объясняя один из так называемых «винословных периодов», период условный, Преображенский брал образец у Карамзина: «Если бы монголы сделали у нас то же, что в Китае и в Индии, что турки в Греции; если бы, оставив степь и кочевание, переселились в наши города; то могли бы существовать и поныне в виде государства»[242]. Преображенский, приведя наизусть этот период, указывал, что, при всей его краткости, в нем с неопровержимой логичностью высказана важная мысль историка о том страшном бедствии, которое постигло бы Русскую землю, если бы монголы поселились в городах и селениях, а не в прилегающих и пустынных степях.

Описание Куликовской битвы – первой решительной победы над монголами – Преображенский знал наизусть.

До сих пор помню, как он декламирует оттуда: «Инде россияне теснили моголов, инде моголы россиян…» Это старинное «инде» чуть-чуть было смешновато, но оно придавало какую-то торжественность речи, соответствующую величию описываемого события, и Преображенский давал понять, что мы здесь беднее Карамзина, что наш современный язык растерял многое из того, чем были богаты старые писатели – Ломоносов, Державин, Карамзин.

Отрывки из хрестоматии, примеры грамматики, даже статьи для диктантов, взятые из разных писателей для учебных целей, превращались иной раз у Преображенского в куски из драгоценной словесной ткани: он мог ими наслаждаться даже и тогда, когда они должны были служить для самых будничных педагогических целей – для усвоения учениками правил русского правописания.

«Я ехал с охоты, вечером, один, на беговых дрожках. До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели».

Это начало рассказа Тургенева «Бирюк».

Я помню его наизусть не потому, что Преображенский заставлял нас учить наизусть этот отрывок из «Записок охотника», а потому, что он часто диктовал нам его. Диктовать по нескольку раз один и тот же отрывок – это педагогическая бессмыслица, но в Преображенском любитель Тургенева торжествовал тут над педагогом: намереваясь продиктовать нам что-нибудь и наткнувшись на «Бирюка», он отдавался прелести тургеневского рассказа и принимался диктовать нам его чуть не в пятый раз.

В четвертом классе Преображенский преподавал грамматику древнего церковнославянского языка по своему руководству. Для большинства учеников изучение «юсов»[243] и «аористов»[244] было делом очень скучным и весьма нелегким. Но я пришел в гимназию уже со знанием нового церковнославянского языка, и мне было любопытно вникать в старые формы языка, читая с Преображенским отрывки из Остромирова Евангелия[245]. Мертвые «юсы» оживали в величавые живые звуки. Преображенский умел здесь, в этих древнейших страницах, найти целые золотые россыпи поэзии и словесной красоты. «Морю велику сушу дыхаюшу» – превосходный пример употребления «дательного самостоятельного» (dativus absolutus) в Остромировом Евангелии – но и какой чудесный поэтический образ бури заключен в этом обороте!

Я благодарен старому учителю, что он не утаил от нас этот поэтический образ за строго разобранной формой дательного самостоятельного. Некоторые ученики Преображенского через десятилетия вспоминали чтение с ним Слова о полку Игореве. Старик увлекался и молодел при этом. С подлинным увлечением декламировал он: «О, Русская земля! За шеломенем еси!» Слово о полку Игореве читалось в подлиннике – и в подлиннике же запоминались отдельные места наизусть: вступление о Бояне, плач Ярославны. Лучшее свидетельство, что Преображенский умел захватить учащихся поэтической силой несравненного Слова.

Когда ученикам приходилось отвечать ему заданные баллады Жуковского, отрывки из поэм Пушкина, стихотворения Лермонтова, он, задумавшись, вслушивался в стихи и, точно зачарованный, нет-нет да и повторит вслух тот или иной стих или отрывок, словно любуясь им, как самоцветным камнем или алмазом чистейшей воды.

Одним из любимейших писателей Александра Григорьевича был Крылов. Он восхищался его чисто народной речью и часто приводил в образец владения русской речью отрывки из басен Крылова или стыдил, усовещевал крыловскими речениями лентяев и бездельников.

Любопытно, что в его синтаксисе отрывки из Крылова постоянно приводятся в образец живого построения речи, и рядом с ними приводятся народные пословицы, как бы в свидетельство, что речь дедушки Крылова и речь народа – одна и та же могучая и простая речь, богатая и смелая.

Преображенский любил читать в классе вслух басни Крылова, и, слушая эти басни в «ответах» учеников, он добивался чтения «с чувством, с толком, с расстановкой». Он подметил мою любовь к такому чтению и в первом же классе выбрал меня читать, вместе с другим товарищем, басню «Добрая лисица» на литературно-музыкальном вечере учащихся, устраиваемом перед Рождеством. Это было мое первое – и