Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот учись, молочший!
– Нечему… – ответил Сенька. – Поучаешь смирению, а тебя, смиренномудрого, воевода к скамье приковал и за нуждой в угол ладом не дает сходить. Непереносная вражда и злоба растут, множатся кругом, а ты покорность восхваляешь.
– Ежели господь не вызволит, против силы у убогого силы нет!
– Ждать бога – сгниешь заживо. На силу надо силу, на злобу – злобу пущую!
– Ого, какой ты! Лазарке под стать. Ложись, завтра поговорим, да с утра кандалы надень – и нам и себе, штоб не знатко было сторожу.
Утром, чуть засерел свет в окнах, старовер разбудил Сеньку:
– Молочший, подымись! Вдень себя в кандалы да и наши чепи ставь на место – узрят! Сторож придет.
К скамьям, ножками глубоко врытыми в землю, Сенька прикрепил старцев и на свои ручные кандалы привесил замок.
Скоро вошел сторож, оглянул сидельцев, пощупал цепи, а перед тем как оглядеть кандалы, поставил на стол три кружки воды и дал каждому по куску черствого хлеба. Сеньке сказал:
– Будешь ежли такой же смирной да не полезешь в большую избу к иным ворам, на ногу цепь не надену.
– Куда мне идти? Чего искать?
Сторож ушел. Старики жевали хлеб. Сенька не ел. То, что осталось от Улькиной подачи, за ночь съели мыши. Когда хорошо рассвело, старовер раскрыл книгу, обмакнул перо в чернильницу. Он писал: «Глаголет бо апостол, неоженившийся печется, како угодити господеви; оженившийся печется, како угодити жене».
Сгорбясь, Сенька ходил по земляному полу тюрьмы, приостановился у стола. Старовер спросил его:
– Ты, молочший, чаю я, женат?
– Женат, а тебе пошто знать?
– Апостол, вишь, глаголет: «Кто оженился, печется не о душе своей, а како угодити жене…»
– Чаще бывает, старик, – жена печется угодить мужу. Апостол твой лжет!
– Ой ты! Бойся хулить угодников, противый святым, противый богу и царю противый же.
Сенька тяжело присел на конец скамьи.
– Старик, я думаю: ежели бог мешает идти на царя, то и на бога надо плевать!
– Одумайся, парень! Молись, покайся в хуле своей скверной.
– Ты слушай: у патриарха был келейником, видел архиереев, игумнов, попов и чернцов, а бога не видал… иные сказывают– видали его, да только во сне!
– Ой ты! Изрекаешь с глумом великим, будто Лазарко-еретик. Ужели он поспел тебе такой глум нашептать?
Старик Лазарко на конце стола дремал, оперши седую, давно не мытую голову на костлявые кулачонки. Когда упомянули его имя, открыл глаза, прислушался и запищал:
– А вот! Нынче видок есть нашему спору давнему, и вопрошу я тебя, книгочей Феодор, лжеписец: что есть царь?
– Не искушай, сатано! Уста мои пребудут закрытыми!
Он плюнул на ладонь и пригладил на лысину седые, серые остатки волос, глаза упер в свое писание.
– Молчишь? А что есть бог? Ты молчи – я молвю! Вначале бе слово, и слово бе бог. Истекая из слова «бе бог», то и царь есть слово, а так как он видимый и вездесущий, то истинное имя ему – тиран!
Старовер не возразил, а только лишь сдвинул клочки бровей и пожевал сухими губами:
– Царь и бог не живут розно, ибо обман крепится словом, пугающим бог-дух вездесущий. Отсюда истекла и приказня: «Кто идет на царя, помазника божия, тот дерзнул против бога!» Но все же кто есть царь? В древлих временах – воин, грабитель, разбойник, лютостию, вероломством и дерзостию лютейший таких же грабителей! Стяжавший себе богатства кровью ограбленных. Его именовали всяко – коганом, витязем, князем. Себя же присные ему звали мужами, старцами, а позже болярами. Награбив довольно, утолив сердце в шуме войны и грабежей, сел насельником на пустоши, не обозримой очами, указал воинам своим пригнать на ту пустошь мног народ простой, безоружной, указал ему плодиться и на себя, царя, работать, насилием и угрозами потребовал от народа дань – хлеб, деньги, отроков для войны и женщин для своего сластолюбия. Народ построил ему дворцы, города, башни и тюрьмы; царь собрал боляр, сложил законы, а судьями поставил тех же боляр, себя же среди них назвал высшим судьей.
– Страшно мне с тобой, окаянной! Иссохни твоя гортань, срамник безбожной! Доведут воеводе, и зри-ко – изломает меня он с тобой заедино за окаянство твое, – прокричал старовер.
– А ты не бойся, Лазарь! Сказывай о царе…
Старовер и на Сеньку погрозился:
– Беда и тебе, вкушающему яд змия сего!
– В миру много людей, – пищал Лазарь, – ленивых, кто бежит от работы, о них народ сложил присловье: «Ладон на вороту, а черт на шее!» И вот таковых-то лжецов и безработников собралось коло царя много. Они по ночам спят мало, а о боге лгут много, ибо измышляют о том, какими словами и молитвами они прельстили бога и что он сказал им? Тех языкоблудов возлюбил царь и назвал их царскими богомольцами, да они и сами себя тако именовали. Царь дал им земли и рабов, состроил церкви, а где церкви обнесены стеной каменной, те звались монастырями. Дал им чины: кого попом звать стали, кого протопопом, игумном, а иного и патриархом. Когда царь умер, дети его, повоевав меж себя, сели на царский стол. Этим уж не пришлось кричать и принуждать народ, что-де цари они. За них кадят, кричат милостей ловцы – чернцы да епископы.
– Ой, еретик Лазарко! Околеешь, пойдет твоя душа в геенну к сатане.
– Туда же пойду, куда и ты, Феодор! Я не мешаю тебе плести лжу о геенне, сатане и ангелах, а ты пошто мешаешь мне сказывать о том, как я понял царя и бога?
– Уж кабы не боялся я страшенных очей лихого воеводы да его суда неправедного, то закричал бы на тебя: «Слово государево!»
– Кричи! Чего медлишь?
Так прошло дальше полудня. Сторож снова вошел, принес старцам по кружке воды и по куску хлеба, а Сеньке передал узелок с едой, завернутой в чистую тряпку:
– О тебе женка коя печется, ешь!
Улька спозаранку побывала у сторожа, дала ему денежные поминки за Сеньку, упросила ежедневно передавать пищу. Сторож раздобрился, но предупредил ее:
– Ходи таем… воеводе не пади на глаза. Сидельцов он не велит питать много: пущай-де позамрут, мене бунтуют да силу порастрясут! – Подумал и прибавил: – Еще знай: снедь носи, водки, а пуще ножей, верви, пил и долот не протащи – за такое с меня сыщут, и тебя поймают, кинут в тюрьму, а еще и огнем пытать зачнут. Воевода – он зверь!
Улька подумала: «Что укажет Семен, то и принесу…» Оглядев кандалы, сторож, уходя, наказывал:
– Ведите себя смирно! Приду в утре, а нынче тюрьму замкну.
Он ушел, и слышно было, как гремел у дверей большой избы железный запор да ключи звенели.
Сенька снял со своих рук кандалы, кинул к дверям, подошел к столу и стариков расковал. Когда Сенька бросил кандалы, на лязг железа дверь из большой избы приоткрылась, кто-то заглянул к старцам, потрогал брошенные кандалы Сенькины и исчез. Сенька подобрал кинутую к порогу цепь, положил на лавку, а старовер в черепки с красками из кружки подлил воды и кистью на чистом листе страницы рисовал контур человека в длинной красной одежде с золотом на вороте и рукавах. Потом, заменив кисть на перо, вверху страницы написал по-печатному: «Слово о девстве», а внизу более мелко, но тоже печатными буквами, начертил: «…Глаголет Иоанн Златоуст, аще муж и жена престанут от греха и воздержатся от скверного блуда и ложе свое бога ради нескверно сохранят, и сии убо наричаются воистину девственницы воздержания ради…»
Сенька подошел, остановился сзади старца, прочел написанное им, сказал:
– Если б люди тебя, старик, послушали и измышления твои поняли, то в миру жили бы одни волки!
– Это, молочший, тебе запутал ум Лазарко-еретик!
– Никто меня не запутал, а думаю я еще такое, что если б бог, которому ты молишься, и коли бы он был вездесущий, увидал твое писание, он бы сжег тебя вместе с твоей книгой!
– Пошто? Опомнись! Опомнись, парень!
– Видишь ли, а еще понимаешь ли ты? Кто бы молиться твоему богу стал, если б блуда не было между женой и мужем, – ведь и детей не было бы?
Старец Лазарко начал ехидно хихикать и пропищал:
– Добро сказал, младень живой! Истинно вправду. Старовер поднял голову от писанья, хотел спорить, но в это время распахнулась дверь, и в избушку тюремный сиделец большой избы с пуком зажженной лучины, пригнув голову, крикнул:
– Эй, новой сиделец, поди к нам!
Сенька ушел в большую избу, притворив плотно дверь в горенку старцев.
Окна избы закиданы всякой мягкой рухлядью, чтоб со двора не был виден огонь.
Трое стояли с пуком зажженной лучины, иные ютились по углам да сидели на лавках. Мохнатый, угрюмый мужик, заросший бородой и волосами, подошел к Сеньке, сказал:
– Нам вот всем надоело молоть воду на воеводу, воли хотим!
Другой, сидя на лавке, курил. Начал так:
– Слух прошел, што воевода иных из нас порешил на Москву послать. Москва – она ведомая всем! И, може, с нами тебя закуют да увезут.
Мохнатый сиделец снова пошутил:
– Москва – што доска: спать широко, да везде гнетет.
– Повезут – и думать буду, а нынче я вам пошто?
