Певерил Пик - Вальтер Скотт

— Тебе бы ещё час назад следовало порасспросить меня об этом, — сказал лорд, — да ты никак не мог оторваться от блюд Шобера. Ты, видно, сообразил, что королевские дела не простынут, а кушанья надобно есть горячими.

— Вовсе нет, милорд! Я нарочно говорил о предметах посторонних, покуда этот негодяй хозяин был здесь и подслушивал. Теперь мы одни, и я умоляю вас поскорее поведать мне, что нового при дворе.

— Дело о заговоре прекращено, — ответил кавалер. — Сэр Джордж Уэйкмен оправдан — свидетели обвинения были отведены присяжными. Скрогз сначала подпевал одним, теперь подпевает другим.

— К черту заговор, Уэйкмена, свидетелей, папистов и протестантов! Неужели вы думаете, меня интересует подобная чепуха? До тех пор, пока заговор не проникнет во дворец и не завладеет воображением старого Раули, мне решительно всё равно, кто во что верит. Я держусь за того, кто меня вывезет.

— Тогда вот тебе другая новость, — сказал милорд, — Рочестер в немилости.

— В немилости? Как и за что? В то утро, когда я уезжал, он стоял не менее прочно, чем остальные.

— Всё кончено. Он сломал себе шею на той самой эпитафии и теперь может сочинить другую — своей придворной карьере; она мертва и похоронена[47].

— Эпитафия? — воскликнул Том. — Он сочинил её при мне, и тот, для кого она написана, восхищался ею как самой остроумной шуткой.

— И мы так думали, — отвечал его собеседник. — Но она разнеслась повсюду, да ещё с невероятной быстротой. Её читали вслух в каждой кофейне, напечатали чуть не в половине всех журналов. Граммон перевел её на французский. А ведь мудрено смеяться над язвительной шуткой, когда её без конца повторяют со всех сторон. Потому то сочинитель и впал в немилость. И не будь его светлости герцога Бакингема, двор стал бы так же скучен, как парик лорда-канцлера.

— Или как голова, которая его носит. Что же, милорд, чем меньше при дворе людей, тем больше там свободного места для других. Однако две главные струны на скрипке Шафтсбери лопнули: заговору папистов не верят, а Рочестер в немилости. Времена смутные — выпьем за человечка, который наведет порядок.

— Я тебя понимаю, — ответил кавалер, — и желаю успеха. Поверь мне, милорд тебя любит и жаждет видеть. Ну вот, я выпил под твой тост; теперь моя очередь: с твоего позволения, за здоровье его светлости герцога Бака[48], который отнюдь не ломака!

— За самого весёлого пэра, какой когда-либо умел превращать ночь в день, — подхватил Смит. — Нет, нет, наливайте до краев и пейте одним духом. И я выпью super naculum[49]. А за кого стоит наша первая дама?[50]

— Она решительно против всяких перемен, — ответил милорд. — Маленький Энтони ничего не может с ней сделать[51].

— Тогда он должен свести на нет её влияние. Дайте-ка я шепну вам на ухо. Вы знаете…

Тут он стал говорить так тихо, что Джулиан ничего не расслышал.

— Знаю ли я его? — вскричал милорд. — Знаю ли я Неда с острова Мэн? Разумеется, знаю.

— Он-то и свяжет обе лопнувшие струны. Запомните, что я вам сказал. А потому пью за его здоровье.

— Поэтому и я пью, — подхватил молодой кавалер, — а если бы не это, ни под каким видом не стал бы пить: я знаю, что Нед — негодяй.

— Согласен, милорд, согласен. Он отъявленный подлец, но способный, милорд, способный и нужный. А в нашем деле — просто незаменимый. Что за черт? Это шампанское с каждой минутой становится всё крепче!

— Послушай, любезный Том, — сказал придворный, — расскажи-ка мне подробнее об этой тайне. Уверен, что ты всё знаешь, — кому же ещё доверять, как не надёжному Чиффинчу?

— Вы слишком милостивы, милорд, — отвечал с пьяной важностью Смит (теперь мы станем называть этого человека его настоящим именем Чиффинч), у которого многократные возлияния в тот вечер развязали язык. — Немного людей, милорд, знают так много и говорят так мало, как я. Мой девиз — conticuere omnes[52] — так нас учили по-латыни, а значит это «держи язык за зубами».

— Но не с друзьями, любезный Том, только не с друзьями. Неужели ты будешь таким упрямцем, что не скажешь другу ни словечка? Знаешь, ты становишься уж слишком благоразумен и важен для своей должности. Шнуры твоей крестьянской куртки того и гляди лопнут от распирающих тебя секретов. Ну-ка, расстегни хоть одну пуговицу, Том, для твоего же блага советую. Распусти пояс, дай твоему верному другу узнать, что там замышляют. Ты же знаешь, я не меньше тебя предан маленькому Энтони, если он только сможет взять верх.

— Если? Ах ты, Фома неверный! — вскричал Чиффинч. — Это ты мне говоришь «если»? В нашем деле не должно быть никаких «если» и никаких «только». Первую даму надо столкнуть на ступенечку вниз, а заговор подтянуть на две-три вверх. Ты знаешь Неда? Честный Нед должен отомстить за смерть брата!

— Я слышал об этом, — отвечал придворный, — и думаю, что его упорный отказ забыть обиду — одна из немногих в нём отвратительных добродетелей.

— И вот, — продолжал Чиффинч, — стараясь любым способом осуществить своё мщение и думая об этом день и ночь, Нед отыскал сокровище.

— Что? На острове Мэн? — удивился собеседник Чиффинча.

— Именно. Такая красавица, что стоит ей только показаться, и все фаворитки, начиная с герцогинь Портсмутской и Кливлендской и кончая трёхгрошовой госпожой Нелли, полетят ко всем чертям.

— Клянусь честью, Чиффинч, подкрепление отыскано по всем правилам твоей тактики. Только смотри, Том, для победы мало румяных щёчек да блестящих глазок: тут надобен ум, мой любезный, ум, правильная повадка да хоть немного здравого смысла, чтобы сохранить влияние, когда она его добьется.

— Полноте! Вам ли учить меня этой науке? — сказал Чиффинч. — Выпьем за её здоровье полный бокал! Нет, вы будете пить, стоя на коленях! Никогда не доводилось мне видеть столь совершенную красоту. Нарочно ходил для этого в церковь, а ведь я там не был десять лет… Нет, я лгу, не в церковь, а в часовню.

— В часовню! — вскричал придворный. — Черт побери, так она пуританка?

— Разумеется. Неужели вы думаете, я бы стал помогать папистке войти в милость в такое время, когда достопочтенный милорд публично заявил в палате, что около короля не должно быть слуг и служанок из католиков, дабы его слух не оскорбляли ни лай, ни мяуканье?[53]

— Но подумай, Чиффинч: а вдруг она ему не понравится? Может ли старый Раули с его игривым умом и любовью ко всякой игре ума, с его необузданностью и любовью ко всему необузданному вступить в связь с глупой пуританкой, начиненной ханжеской добродетелью? Нет, будь она хоть самой Венерой!