Капитан Невельской - Николай Задорнов

— Так что же, по-вашему, надо Камчатку отдать врагу? — спросил Завойко.

— Я не говорю этого.

— Позвольте, позвольте… Теперь я скажу… Разве я прошу чего-нибудь? — Он тоже бросил карты. — Нет, я удовольствуюсь тем, что мне дают. Я не составляю сметы и не прошу сотни тысяч. Я хочу развить Камчатку, как она есть. Я думаю о коровах, о посеве, о бревнах, я не воодушевляюсь несбыточными мечтами. Вот здесь, в Аяне, лов рыбы я начал сам, и сыт. А люди тут с голоду мерли. И люди знают, что с Василь Степановичем не пропадешь…

Поп кивал головой, иногда прищуривался, поглядывая на записи, желая убедиться, велик ли проигрыш, если не придется отыгрываться.

— Я трудом своим поднял эту страну! — кричал Завойко. — Что был Аян? А теперь тут четыре амбара, дома, сад, огороды у всех жителей, оранжерея, которой люди из Калифорнии удивляются. Там у них нет ничего подобного, несмотря что райский климат. Так разве нельзя жить на Камчатке? Разве нельзя построить там дома и казармы и завести огороды? Вы видите, умею я это делать или нет?

«Это верно! — думал Невельской. — И мне надо многому поучиться у Василия Степановича!» Ему казалось, что Завойко рассуждает сбивчиво, что он эгоист до мозга костей, но в делах последователен и настойчив.

— Я знаю и не раз слыхал от вас, что надо открыть еще одно окно в мир. Но окно уже прорублено и вы, мой дорогой, не Петр Великий! А на океане мы стоим. Вот в окошке он виден отсюда! И будет еще Петропавловск! Что же до Амура, то вы знаете все, и разве я говорю что-нибудь? Хотя там, может быть, никогда суда не пойдут! И тот Амур затерялся в песках, и кто будет там плавать, тот не рад станет, и вас помянет недобрым словом, и не будет знать, как оттуда выбраться.

«Дурак и эгоист!» — подумал Невельской. Завойко взял карты и снова бросил их с досадой. Поп стал уговаривать его.

— Не смейте меня успокаивать! — закричал на него Василий Степанович.

У молодого бритого приказчика Березина вид был такой, словно он желает тоже вмешаться в этот спор и едва сдерживается. Поп, видя, что тут толку не будет, ушел и увел с собой Березина.

Невельской и Завойко остались одни и долго спорили…

Невельской поднялся к себе на мезонин.

Чувство одиночества снова начинало его мучить. «Только один Николай Николаевич со мной… Не будь его, ни минуты бы я тут не служил! Да еще друг у меня Миша, милый Михаил Семенович! Как-то он сейчас с Вонлярлярским?»

Тяжело было идти за оленями на лыжах или сотни верст ехать верхом. Но еще тяжелее это вечное одиночество, эта угнетенность, это чувство, будто обречен вечно идти по дремучему лесу с топором и прорубать, прорубать лес без конца и не видеть просвета. Эта душевная борьба с препятствиями: с упорством, завистью, подозрениями, косностью и, наконец, с открытой ненавистью; борьба, которую он вел в одиночестве, была тяжелей борьбы физической. Он непрерывно поступался своей гордостью и самолюбием. «Господи, — думал он, — дай мне силы сделать, что я хочу! Я не пощажу себя… Он радоваться должен, что я без понуждения, по своей воле стараюсь и делаю для него же, делаю без ропота, видя лишь будущее. Сколько их у нас, этих сытых, крепких, могучих и упрямых!»

Он увидел в окне далеко в море — оно было светло, и небо светло, хотя час и поздний, — корабль. Очертания его показались знакомыми.

— «Байкал»? — встрепенулся капитан. Он мгновенно поднялся. — «Да, это мой «Байкал», — подумал Невельской, как бы опомнившись от тяжелого кошмара.

Глава шестая

В ПЛАВАНИИ

С вечера, при противном ветре, «Байкал» не мог войти в бухту. Якорь бросили на рассвете.

Завойко и Невельской отправились на судно.

Командиру «Байкала» штурману Кузьмину за сорок. Он среднего роста, коренаст и плотен. У него короткие усы, на темных висках ни единого седого волоса, нос крупный, лицо смуглое и крепкое.

Кузьмин считается самым лучшим и самым опытным из всех наших моряков на побережье Восточного океана. Муравьев назначил его командиром «Байкала», чтобы сохранить судно и экипаж.

Евграф Степанович Кузьмин вырос на Охотском море, более двадцати лет тому назад за отличные способности произведен из юнг в штурманские помощники, а затем в штурманы. До этой зимы с окончанием навигации обычно преподавал в штурманском училище в Охотске.

Штурман Кузьмин не жал руки гостям, а лишь слабо держал их в своей тяжелой и широкой ладони, которой, казалось, стоит едва сжаться, как она раздавит всякую другую руку.

Матросы стояли слитно, стройно. Когда Невельской встречался с кем-нибудь глазами, торжественно-серьезный взор их менялся и глаза становились по-детски счастливыми.

Завойко принял рапорт и поблагодарил экипаж за службу и за переход. Матросы прокричали: «Рады стараться!»

Невельской поздравил с благополучным окончанием зимовки и поблагодарил от имени губернатора.

Завойко объявил, что сейчас Невельской зачитает императорский указ о награждении экипажа «Байкала» за открытие устьев Амура в прошлом году. Невельской прочел, команда кричала «ура». Все матросы награждались деньгами.

Кузьмин выслушал приказание Завойко, приложил руку к козырьку и скомандовал: «Вольно». Он закурил трубку, с любопытством приглядываясь к Невельскому. Тот стал обниматься и целоваться со своими матросами.

— Здравствуй, брат Подобин!

— Здравствуйте, Геннадий Иванович! Мне ли письмо?

— Есть… И тебе, Веревкин. Вот от жены…

Матросы, стоя в строю, старались не пропустить слова. Капитан привез письма, и еще несколько пришло в Аян с почтой — он все роздал. Многие не получили писем, но все почувствовали сейчас близость родины, и каждый был благодарен капитану и встревожен, словно всем привезли вести из дому.

Матросам приказали разойтись. Они обступили капитана.

— Вот вам молодцы ваши! — сказал Кузьмин.

Невельской что-то буркнул, кивнув головой.

— Берегу их, как малых ребят, — добавил штурман. — Нежить приходится…

— Линьком, Геннадий Иванович! — подхватил боцман Горшков, тоже получивший письмо и спрятавший его за пазуху. Он не желал выказывать слабости и бежать сразу читать.

Все были взволнованы и денежной наградой, и указом царя, и встречей, и письмами.

— Как, братцы, зимовалось на Камчатке? — спросил капитан, все еще не чувствуя в себе ни былой силы, ни задора.

— Шибко маслено! — заметил молоденький Алеха, желавший угодить капитану.

— Слава богу, Геннадий Иванович, — отвечал усатый приземистый Козлов. Он за зиму сильно поседел. — Помнили твой приказ! Радуйся, вашескородие, все живы-здоровы!

Невельской радовался, но слабо, как радуется человек после тяжелой болезни своим первым нетвердым шагам.

— Терпели, как велел! — угрюмо подтвердил Иван Подобин — любимец капитана и постоянный критик всех его распоряжений.

— А где же Фомин?

— Я тут! — гаркнул здоровяк матрос с повязанным лицом. Тая дыхание, стоял он позади товарищей. В строй ему не велели вставать, у него распухло лицо, и он вылез на палубу, когда скомандовали разойтись. — Мне письмецо? — с испуганным видом спросил матрос, проталкиваясь. Он широколиц, с маленькими глазками.

— Нет… — Капитан внутренне смутился, что напрасно обнадежил, а матросы захохотали над Фоминым.

— Что такое, думаю, откуда? — сказал тот с деланно смешливым видом. — Никто никогда не писал!

Сегодня он видел, как получали письма товарищи, и, когда его выкрикнули, у него душа замерла. А хотел бы и он получить весточку.

— Ты еще шире в плечах стал! — сказал Фомину капитан.

— Разъелся на берегу! — молвил Шестаков.

Шестаков — самый грамотный и удалой в экипаже, самоучка, перерешавший за зиму весь задачник, подаренный ему капитаном, — не получил сегодня письма. Ему должны были писать из дому на Охотск, он здесь не ждал вестей. Капитан сказал, что был в семье его брата, матроса, и что к ним в Кронштадт приезжала сестра из деревни.

Матросы рассказали капитану, что в Петропавловске зима была славная, заготовляли дрова, потом лед, как провели праздники, как шли оттуда.

— Своя земля! Соленая капуста да цвелые сухари. Рыба еще была — ели досыта.

Как-то странно, словно с обидой сказал это Шестаков. Жесткое решение капитана на самом деле многих задело за сердце. Не думали матросы, что капитан не исхлопочет им зимовку на Гавайях. Там у Шестакова остались знакомые, там славная земля, питание стоит гроши, жить можно было без тоски. Думать не хотелось, что доверия не было экипажу после таких открытий. Неужели боялось начальство, что схватим в Гонолулу «венеру»? Что погибнет дисциплина? Не раз говорили об этом матросы с осени на Камчатке. Но все, казалось, забылось со временем.

Завойко, Невельской и Кузьмин пошли вниз.