Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Там ничего нет, на этой верхней площадке: я приказал оттуда снять и орудия, и оттуда ничего не видно, – повторял он, решительно становясь на дороге между Корниловым и башней. Башня действительно, как самая высокая точка бастиона, осыпалась роем снарядов.
– Вы говорите со мною так, будто я ребенок! – несколько даже обиженно сказал Корнилов.
– Вы наш любимый начальник, Владимир Алексеич! Вам надо беречься для нас, для нашего общего дела!
И он, бесстрашный на своем кургане, как был бесстрашен на корабле «Париж» во время Синопского боя, глядел на него умоляющими глазами.
– Со всех бастионов меня, точно сговорились, гонят домой, – скорее грустно, чем благодарно, улыбнулся Корнилов. – А для меня этот день – торжественный.
У него и вид был торжественный. Обыкновенно сутулый, он выпрямился и стал выше; глаза его сделались шире, осанка тверже, даже голос звучнее.
– Вы видели все на Малаховом, Владимир Алексеич. Тут все будет идти и без вас, как при вас… Зачем же вам быть здесь, где смерть кругом?
– Я не спросил еще у вас: как вы находите – будут ли вам полезны арестанты, Владимир Иванович?
– Всякий лишний человек при таких потерях полезен…
– Кроме меня?
– Кроме вас, – твердо ответил Истомин, заметив, что Корнилов медлит оставить бастион.
– Часть арестантов вы пошлите на третий бастион – так человек сто… Там тоже огромная убыль людей.
– Есть, – отозвался Истомин, но смотрел по-прежнему умоляюще.
Между тем стояли они недалеко от башни, и около них то и дело падали, подпрыгивали и катились ядра.
– Могут убить лошадей наших, – сказал Жандр уныло.
– Мы сейчас едем, едем, но только мне хотелось посмотреть вон те полки, – показал на Бородинский и Бутырский полки, приготовленные для отражения штурма, Корнилов.
Он простился с Истоминым, который отошел успокоенно, и двинулся к лошадям, говоря Жандру:
– Вот только погляжу на солдат, и поедем госпитальной дорогой домой.
Но едва он сделал несколько шагов, выбирая место для ног на совершенно искалеченной бомбардировкой земле, как упал. Жандра отбросило горячей струей сжатого воздуха то самое ядро, которое ударило Корнилова в левое бедро и раздробило ногу около живота. В луже крови, опрокинувшись навзничь, бледный, с закрытыми глазами, адмирал лежал без сознания.
– Носилки! Носилки сюда! – плачущим голосом кричал Жандр, но уже бежали со всех сторон матросы, солдаты, арестанты…
Сюртук Жандра спереди был залит корниловской кровью.
Тело бережно подняли и понесли на руках на насыпь, где положили между запасными орудиями.
– Кончился? – спрашивали один у другого.
– Видишь – кончился!
Крестились, снимая фуражки.
Три английские батареи громили в этот памятный для России день Малахов курган: одна, в двадцать четыре орудия, на горе между Лабораторной балкой и Доковым оврагом; другая – возле шоссейной дороги и третья, прозванная пятиглазой, у начала Килен-балки, идущей к Южной бухте, – поэтому на Малаховом было так же трудно держаться, как и на третьем бастионе. Но когда разнесся слух, что смертельно ранен и уже умер Корнилов, то многие бросились из-за прикрытий только затем, чтобы в последний раз взглянуть хотя бы на его тело.
Несколько офицеров обступили тело. Но вот открылись глаза Корнилова, обвели опечаленные лица внимательным взглядом, зашевелились губы, и кто был ближе и наклонился к ним, расслышал:
– Отстаивайте… Отстаивайте Севастополь!
Потом снова закрылись глаза и сжались губы, и не знали кругом, умер он или только потерял сознание снова.
Жандр вспомнил о перевязочном пункте, мимо которого ехали они сюда, проезжая Корабельной слободкой, и четверо дюжих матросов понесли на носилках своего адмирала на этот перевязочный пункт. Жандр считал неудобным сидеть на своей лошади и вел ее в поводу за носилками, а за лошадью Жандра вели лошадь Корнилова.
Когда грустное шествие увидела первая русская сестра милосердия Даша, она всплеснула руками и стояла оцепенев, потому что видела и узнала Корнилова, когда он проезжал на Малахов, и по его лошади, которую вели, догадалась, что несут к ним адмирала, который обещал о ее «подвиге» написать в Петербург.
Она не решилась уже теперь сказать: «Ничего, заживет!» – как говорила не только на Алме, но и здесь раненым матросам, солдатам и офицерам: по лицам всех, кто был около этого раненого, она видела, что не заживет, нет.
Два врача перевязочного пункта осмотрели рану, переглянулись, покачали безнадежно головами и сказали, что перевязку они сделают, но надо вызвать священника, чтобы адмирал закончил свою жизнь принятием тайн, как это подобает христианину.
– Когда же можно ожидать смерти? – оторопело спросил Жандр, в первый раз почувствовав именно теперь, что левая сторона его тела контужена тем самым ядром, которое убило Корнилова.
– Может быть, вы распорядитесь отправить раненого в Морской госпиталь, там ему будет спокойнее, – вместо ответа предложил ему старший врач.
– Хорошо, – понял его Жандр, – я сейчас отправлюсь доложить о нашей потере генералу Моллеру, чтобы больше от Владимира Алексеевича не ждали приказаний… И также Нахимову… Буду проезжать мимо госпиталя, пошлю сюда оператора и носилки.
И поглядев на живого еще, хотя и с закрытыми глазами, адмирала в последний раз, Жандр, несвободно владея левой ногой, вышел.
Носилки из госпиталя были принесены через полчаса, когда Корнилов был в сознании, но они были поставлены так, что приходились со стороны раздробленной ноги, и санитары не знали, как положить на них раненого.
Корнилов поднял голову, оперся локтями и перевалился через почти оторванную ногу сам в носилки, спасительно потеряв при этом сознание снова на долгую дорогу к госпиталю, когда то и дело опять падали рядом пролетавшие через бастион ядра.
Теперь ревело уже все кругом, потому что начала бомбардировку фортов союзная эскадра.
Отдельных выстрелов уже не было слышно: безостановочно гремели теперь тысяча семьсот орудий с той и с другой сторон, и если до этого сквозь дым бастионов иногда проблескивало далекое штилевое море, то теперь уж и море было в сплошном дыму.
Казалось, что вместе с Корниловым доживает свои последние часы и Севастополь, поэтому в госпитале никто не думал делать операцию раненому, и когда он пришел в себя и попросил какого-нибудь лекарства от сильной боли в животе, ему дали только несколько чайных ложечек чаю.
Здесь нашел его один из его адъютантов, капитан-лейтенант Попов. Увидев Попова, Корнилов заметно оживился, как будто один вид прискакавшего верхом адъютанта, от которого шел запах конского пота, внушал ему, смертельно раненному, мысль, что надо тоже на лошадь и скакать на бастионы.
Попов был так поражен беспомощным видом своего адмирала, что глаза его заволокло слезами.
– Не плачьте, Попов, – заметил это Корнилов. – Я
