Звезда цесаревны. Борьба у престола - Надежда Ивановна Мердер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Попечение о повозке и лошадях взяла на себя монастырская прислуга, и, прислуживая гостям, угощая их ужином, монахи ждали рассказов о причине, заставившей их покинуть в такую пору хозяйство, чтоб явиться в Москву. До распутицы оставалось времени немного, и раньше весны нечего было и думать возвращаться восвояси, а все эти люди слишком хорошо знали деревенскую жизнь, чтоб не понимать, как необходим хозяйский глаз при весенних разливах, когда надо готовиться к севу. Чтоб таким важным делом пренебречь, должны были быть весьма важные причины. Но и всегда несловоохотливый Грицко на все расспросы молчал угрюмее обыкновенного, а молодой малый, справлявший должность кучера, на всё отзывался незнанием.
А тем временем Ветлов, оставшись наедине с Фёдором Ермилычем, не дожидаясь его расспросов, повалился ему в ноги и, рыдая, объявил, что он — несчастнейший человек на свете: жена его арестована по шубинскому делу.
— Господи Боже мой! Да когда же это могло случиться? Не дальше как третьего дня я от неё имел вести... От кого ты об этом узнал? — вне себя от испуга и горести, спросил старик.
— Сегодня ночью, — начал своё печальное повествование Ветлов. — Узнал я об этом совершенно случайно, чудом, можно сказать. Выехали мы в Москву по её вызову. С нарочным прислала она мне письмо со всеми подробностями о беде, случившейся с Шубиным, об отчаянии цесаревны, и что она собирается в Александровское, не будучи дольше в силах жить в одном городе с погубителями её сердечного друга. И велика была, должно быть, её печаль, когда Лизавете невмочь стало одной с ней оставаться, и решилась меня выписать на помощь себе и на совет! Тотчас же я собрался, конечно; увязался за мной и наш старик, прознавши про здешнее горе: Лизавету он любит, как родную дочь, и нельзя было его не взять, пешком бы ушёл, кабы я ему отказал. Поехали, и такой нам Господь благополучный путь послал, что на десятый день въехали в белокаменную, сегодня утром, значит. Оставил я своих спутников с кибиткой и лошадьми на постоялом дворе, а сам побежал во дворец, чтоб узнать, где цесаревна со своими близкими. Вошёл я во двор, подхожу к тому крыльцу, что ведёт на половину придворных женщин, радуюсь, может быть, сейчас мою дорогую жену увижу, и вдруг вместо неё бежит ко мне одна из её прислужниц, вся в слезах, и рассказывает, что этой ночью, когда мы, значит, подъезжали к городу и остановились, чтоб дать передохнуть лошадям на постоялом дворе, верстах в десяти от Москвы, Лизавету отвезли под стражей в темницу... Что тут со мною было — слов нет передать! С час времени бродил по городу как помешанный, ничего не вижу, не слышу, не понимаю, иду, сам не знаю куда, кричу, сам не знаю что... Как очутился я на том дворе, где своих оставил, как они меня усадили в кибитку и сюда повезли, хоть убейте, сказать не могу. Дорогой немножко очухался, а как полились слёзы из глаз, и совсем вошёл в разум и первым долгом поблагодарил Господа, что надоумил старика меня к вам увезти...
— Он знает, что и мне твоя Лизавета всё равно что родная, — с глубоким вздохом заметил Ермилыч. — Хороший старик, я рад, что ты его с собой привёз. И никого ты больше в Москве не видал?
— Кого же видеть, когда я был как бы в безумии! Надо дивиться, что я этот удар пережил, что у меня сердце не разорвалось от горя!
— Тебе смерти желать нельзя, ты ей пуще прежнего теперь нужен.
— Да что мне делать-то? Куда бежать? Кого молить о помощи?.. Ничего сам не могу придумать, уж я думал, думал, перебирал, перебирал в уме всех, кого знаю, — ни на ком не могу остановиться... Если она арестована по приказанию нового нашего антихриста Бирона, у кого найти против него уем? Если уж Шубина цесаревна спасти не могла!.. Посоветуй, ради самого Бога, поддержи ты меня! На тебя одна надежда! Совсем я ослаб от отчаяния, в одной только смерти вижу исход... пусть и меня куда-нибудь заключат, пусть мучают и меня с нею, пусть наши обе головы палач отрубит, буду об этом нашего злодея просить как о милости... Как Пётр Филиппович просил Долгорукова перед казнью, чтоб только не пала его невинная кровь на голову его жены и ребёнка, так и я буду просить, чтоб взяли мою жизнь за её... я им опаснее, чем она. Я с отчаяния на всё пойду... мне жалеть нечего... пусть они скорее меня убьют... чтоб я их не убил! — вскричал он с возрастающим отчаянием.
— Вспомни Бога, Иван! — строго вымолвил Ермилыч.
— Бог... Бог от нас отступился, — прошептал, низко опуская голову, молодой человек.
— Не греши! Никогда, может быть, он не был от тебя так близко, как в эти скорбные минуты, — продолжал Ермилыч, всё выше и твёрже возвышая голос, по мере того как раскаяние, проникая в сердце его слушателя, вырывалось глухими рыданиями из наболевшей груди.
— Помоги! — чуть слышно проговорил он, закрыв лицо руками.
— Ты прежде всего сердечную твою тревогу уйми да от злых побуждений очисти сердце, тогда нас Господь вразумит на борьбу с врагами. Молись, предай себя и её на волю Божию, моли его направить твою волю, войти в твою душу...
Долго говорил Ермилыч в том же духе, и мало-помалу под влиянием его слов и его тёплой живой веры Ветлов успокоился, и мысли его прояснились. Тогда собеседник заговорил с ним другим тоном.
— Хорошо, что Господь надоумил тебя, или, лучше сказать, Грицка, привезти тебя к нам, да ещё под вечер, когда у нас цельная ночь на размышление да на совещание с человеком, который может тебе помочь...
— Кто такой? Почему ты мне раньше про него не сказал?
— Потому, что ты и слов бы моих не принял, в таком был исступлении ума. Время не ушло, пошлю за ним, и он явится. Вот уж с месяц, как он у нас проживает, готовится в дальний путь, в Соловки, чтоб там постричься в монахи. Сошёлся я с ним за это время как с сыном духовным, в старцы он меня выбрал...
— Да кто он
