Железное золото - Пирс Браун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Софокл вдруг принимается ворчать, вздыбив шерсть: посреди тихого коридора нам навстречу плывет хромированный шар размером не больше двух моих кулаков. Один из дронов-часовых Квиксильвера. Когда он подплывает ближе, Софокл рычит. Дрон вежливо поднимается повыше, давая мне пройти.
– Добрый день, Лирия из Лагалоса, – раздается из дрона.
– Добрый день, – со смехом отвечаю я.
Софокл нюхает воздух – на него этот разговор не произвел особого впечатления, – а потом приседает и писает. Внутри серебристого корпуса дрона пульсирует красный свет.
– Плохо, – отчеканивает дрон и выпускает в Софокла тонкую струйку дурно пахнущей жидкости.
Лис взвизгивает и стрелой мчится по коридору, утаскивая меня за собой.
– Хорошего дня, гражданка, – говорит дрон.
– Чертов робот! – ругаюсь я, догоняя Софокла.
В саду я отпускаю лиса. Он нюхает землю под кустами в поисках идеального места. Я сажусь, продолжая думать о правительнице. Я прежде видела ее лишь издалека, и, конечно, она понятия не имела о моем существовании. И вот сегодня под ее взглядом у меня возникло ощущение, будто она способна прочитать все мои дурные мысли. Увидеть всю мою злость на нее и на республику. Разумеется, она нечто большее, чем объемная картинка в головизоре. Блестящая, безукоризненная. Но никогда прежде я не думала о ней как о существе из плоти и крови. Она высокая и красивая. Но не это произвело на меня самое сильное впечатление. Правительница выглядела уставшей. Что это значит, впервые задумываюсь я, – отвечать за такое множество жизней? Испытывала ли Ава нечто подобное, когда бежала вместе со своими детьми по грязи?
– Ты кто? – звучит чей-то голос.
Я вздрагиваю и вижу мальчика в смокинге, сидящего на каменной скамье посреди деревьев сада. В его радужках играет голограмма. Узнаю эти странные глаза и пыльно-золотые волосы, и на миг мне кажется, будто я смотрю на самого Жнеца. Но этот мальчишка – еще ребенок, один из тех, кого я видела только в голокубе, и то издали. Я смотрю в землю:
– Лирия, сэр.
– А, лисья смотрительница. А я Пакс.
– Да, сэр, мне это известно. – Я удивлена, что он знает меня.
Что за фальшивое смирение с его стороны – представляться мне? Он самый знаменитый мальчик в Солнечной системе. Чертов императорский первенец. На голове у него никаких знаков, как и у его отца.
– «Сэр»! – Он делает гримасу. – Можно как-нибудь без этого?
Я неловко сгибаюсь в поклоне, вспомнив о том, что нужно кланяться высокопоставленным особам, даже если перед тобой ребенок.
– И этого не надо!
– Простите.
– Похоже, с этим ничего не поделаешь. Ты следишь за гонкой?
– За гонкой? – переспрашиваю я, а он вместо ответа постукивает пальцем по уголку глаза. – Нет. Ну то есть я видела, как другие смотрят… Но я ни шлака не знаю про гонки.
– Что, правда? Ну что ж, я думаю, пришло время заняться твоим образованием!
– Я действительно должна просто…
– Ой, дядя Кавакс обойдется минутку без своего зверя. – Он искренне улыбается. – Пожалуйста. Здорово было бы поговорить о чем-нибудь, кроме политики. Мама заставляет меня сидеть на этих малых советах. Вчера пришлось два часа слушать сенатора Караваля. Этот человек, черт возьми, умеет говорить.
Я вздрагиваю. Это не его слова.
Он похлопывает по скамье рядом с собой. Я неловко присоединяюсь, страшась того, что скажет Бетулия, если появится здесь. Но отказаться я не могу. Пакс переключает трансляцию со своих глаз обратно на датапад, а потом проецирует ее в воздух. Внезапно сад заполняется кораблями. Вишневая гоночная яхта все еще продолжает лидировать; она мчится меж трех созвездий, висящих над панорамой Гипериона. Остальные участники следуют сзади плотной линией.
– Большая Циркада, – говорит Пакс сквозь рев. – Я умолял маму отпустить меня туда, но она сказала, что не пойти на день рождения Квика было бы дурным тоном. И в Циркаде небезопасно. – Он указывает на вишневую яхту. – Это Алексия Рекс. Лучший пилот Солнечной системы.
– Я думала, лучший пилот – Коллоуэй Чар, – говорю я.
– Колдун? Пф! Тебе уже промыли мозги. Жаль. – Он рассматривает меня, широко улыбаясь.
– Я слышала, на счету Чара сто двадцать шесть сбитых кораблей.
– Ну, если считать охоту на корабли искусством… то, конечно, он хорош. Первый среди равных. Но он стрелок. Рекс же – балерина. Оба они уникумы. Оба мастера своего дела, но… вот, вот, смотри на этот поворот! Большинство сейчас ослабит нажим на ускоритель, чтобы не врезаться в стену. При этом они потеряют скорость. Она же выключит задние двигатели, перебросит питание на маневровый двигатель правого борта, а потом перекачает обратно в кормовую часть, и все это без потери скорости или отключения энергии. Смотри!
Но я смотрю на него.
Он не похож на знакомых мне мальчишек. Он осознает себя. Знает, кто он такой. Кто его родители. Думаю, он прекрасно видит, как сильно я нервничаю. И потому изо всех сил старается быть добрым и приветливым. Но если бы он действительно был на дружеской ноге со слугами, то смотрел бы эту гонку в комнате отдыха, а не прятался тут, в саду. Однако спортивный азарт заставляет его забыть, кто он такой, и мальчишеская энергия прорывается наружу, напоминая мне о моих братьях.
Мы смотрим, как вишневая гоночная яхта мчится к огромному белому пилону. За ним на краю гоночного круга расположена парящая стена. Все прочие корабли притормаживают, прежде чем обогнуть пилон. А вот Рекс закладывает вираж и огибает его по дуге, словно воздушный змей на натянутой веревке, а потом стрелой мчится обратно, расправившись с препятствием в мгновение ока.
– Хо-хо-хо! – радостно вопит Пакс. – Вот это полет!
Его энтузиазм заразителен, и я ловлю себя на том, что ору вместе с ним, когда несколько минут спустя вишневый лидер пересекает финишную черту, оставив остальных далеко позади.
– Ну как? – спрашивает Пакс.
– Она хороша, – признаю я. – Но мне все равно нравится Чар.
– Это потому, что он красивый.
– Нет.
– Но он красивый.
– Может, ты думаешь, что он…
– Смешно. Тогда почему?
– Мои братья в легионе. В пехоте. И я буду любить всякого, кто сбивает потрошителей Сообщества.
– Чертовски хорошая причина. – Пакс кривится. – Извини, мне не следовало ругаться. Не говори маме. Воспитанные люди так не выражаются.
– Мне было бы страшно сказать что-то твоей матери, – говорю я, пытаясь скрыть горечь за улыбкой.
– Она может
