Письма. Часть 1 - Марина Цветаева

Это моя последняя зима в этом доме, в к<отор>ом мы живем без малого четыре года и который я, несмотря на все, а верней — смотря на все вокруг, мой каштан, Мурину бузину, неизвестно — чьи огороды — люблю и буду любить — пока жива буду. (Как все, что когда-либо любила.) У меня сильнейшее чувство благодарности к «неодушевленным» предметам.

Жизнь идет тихо, Мур учится с учителем, учится средне, п. ч. — скучно: одному, без товарищей, без перерыва игры, и учитель — скучный: честный, исполнительный, но из русских немцев и неописуемо-однообразный. Но это все-таки лучше, чем полная незанятость. А я — не могу: из-за печей, и мелочей, и кухни, в к<отор>ой мороз и в к<отор>ой провожу полдня, а мне кажется, я всякого — всему — выучу, особенно — тому, что мне самой — трудно, п. ч. я отлично понимаю, кáк можно не понимать. И потому что каждое дело — делаю со страстью… <…>

Ванв, 7-го февраля 1938 г.

— мне все еще хочется писать 1937 — люблю эту цифру — любимую цифру Рильке —

<…> …За всю эту зиму не написала — ничего. Конечно — трудная жизнь, но когда она была легкая? Но просто нет душевного (главного и единственного) покоя, есть — обратное.

(Простите за скучные открытки: такие торжественные здания — всегда скучные, но сейчас ничего другого нет под рукой, а на письмо я неспособна.)

Утешаюсь погодой: сияющей, милостивой, совсем не зимней, мы уже две недели не топим: лучше сносный холод, чем этот (мелкий, жалкий!) ад. А на улице просто — расцветаю, хотя смешно так говорить о себе, особенно мне — сейчас: я самое далекое, что есть — от цветка. (Впрочем, и 16-ти лет им не была — и не хотела быть. Тогда же — стихи:

Это были годы роста:

Рост — жесток.

Я не расцветала просто —

Как цветок.

Это — в 16 лет! Умная была, но не очень счастливая. —)

Утешаюсь еще Давидом Копперфильдом[1136] (какая книга!) и записками Mistress Abel[1137] — бывшей маленькой Бетси Балькомб — о Наполеоне на Св<ятой> Елене: она была его последней улыбкой… <…>

Ванв, 23-го мая 1938 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Думаю о Вас непрерывно — и тоскую, и болею, и негодую — и надеюсь — с Вами.

Я Чехию чувствую свободным духом, над которым не властны — тела.

А в личном порядке я чувствую ее своей страной, родной страной, за все поступки которой — отвечаю и под которыми — заранее подписываюсь.

Ужасное время.

Я все еще погружена в рукописную работу, под которой — иногда — погибаю. Поэтому так долго не писала. Но думала — каждый день.

Сейчас 6 ч. утра, пишу в кухне, за единственным столом, могущим вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи — так обед, не обед — так стирка, и т. д. Весны в этом году еще не видела… <…>.

108

24-го сентября 1938 г.

Paris 15-me,

32, Boulevard Pasteur,

Hotel Innova, ch<ambre> 36

Дорогая Анна Антоновна,

Нет слов, но они должны быть.

— Передо мной лежит Ваша открыточка: белые здания в черных елках — чешская Силезия. Отправлена она 19-го августа, а дошла до меня только нынче, 24-го сентября — между этими датами — всё безумие и всё преступление.[1138]

День и ночь, день и ночь думаю о Чехии, живу в ней, с ней и ею, чувствую изнутри нее: ее лесов и сердец. Вся Чехия сейчас одно огромное человеческое сердце, бьющееся только одним: тем же, чем и мое.

Глубочайшее чувство опозоренности за Францию, но это не Франция: вижу и слышу на улицах и площадях: вся настоящая Франция — и тòлпы и лбы — за Чехию и против себя. Так это дело не кончится.

Вчера, когда я на улице прочла про генерала Faucher[1139] — у меня слезы хлынули: наконец-то!

До последней минуты и в самую последнюю верю — и буду верить — в Россию: в верность ее руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните мое слово. Да и насчет Франции у меня сегодня великие — и радостные — сомнения: не те времена, чтобы несколько слепцов (один, два — и обчелся) вели целый народ-зрячих. Не говоря уже о позоре, который народ на себя принять не хочет. С каждым часом негодование сильней: вчера наше жалкое Issy[1140] (последнее предместье, в котором мы жили) выслало на улицу четыре тысячи манифестантов. А нынче будет — сорок — и кончится громовым скандалом и полным переворотом. Еще ничто не поздно: ничего не кончилось, — все только начинается. ибо французский народ — часу не теряя — спохватился еще до событий. Почитайте газеты — левые и сейчас единственно-праведные, под каждым словом которых о Чехии подписываюсь обеими руками — ибо я их писала, изнутри лба и совести.

А теперь — возьмите следующую страничку и читайте:

Nous sommes un peuple qui devant Ie tyran jamais ne s'est courbé

Et qui jamais n'a accepté d'être conduit par un homme injuste.

Nous avons conquis la gloire à la pointe de nos lances.

Notre voisin est respecté, et qui vit sous notre égide ne craint rien.

De nos péres nous avons hérité de solides epées.

Qui seules représentent leurs testaments.

Qui veut nous résister, qu'il résiste; et qui veut nous céder, qu'il céde.

Nous destinguons la bonne et la mauvaise monnaie.

(El Korayz ibn Onayf)

On nous blâme de ce que nous ne soyons pas nombreux.

Je leur réponds: Petit est le nombre des héros!

Mais ils ne sont pas en petit nombre ceux qui sont représentés

Par des jeunes gens qui montent a 1'assaut de la gloire —

Et d'être peu nombreux ne nous nuit guère.

Nous avons une montagne qui abrite ceux que nous protégeons,

Inexpugnable, qui fait baisser les yeux de fatigue.

Sa base repose profondément dans la Terre

Et sa cime s'éléve superbe jusqu'aux étoiles.

Notre race est pure, sans melange, issue

De femmes nobles et des hêros.

Nous sommes comme 1'eau des nuages: utiles

A nos semblables: il n'est point d'avares parmi nous.

Nous donnons un démenti aux paroles d'autrui

Et personne ne peut démentir notre dire.

Si un d'entre nous vient a périre, un autre se léve

Eloquent, mettant en action les propos des âmes hautes.

Notre feu est toujours allumé pour accueillir le voyageur

Et jamais hóte n'eut à ce plaindre de notre hospitable.

(El Samaoual)

Qui dispense ses biens pour préserver sa gloire

La préserve, et qui ne répudie pas l'insulte, est insulté;

Qui est fidéle à son serment ne saurait être jugé,

Qui n'honore pas son âme, ne peut être honoré!

Qui ne protège pas son champ par les armes, est perdu.

La langue et le coeur, l'homme est fait de ces deux moitiés.

Le reste, chair et sang, n'est qu'une image.

Si tu es atteint par le malheur

Revêts-toi de patience — cela est plus digue.

Surtout garde-toi de te plaindre à tes semblables.

Ainsi tu te plaindrais du Dieu de la misericorde —

à des gens sans miséricorde!

Si la fortune te combat — prends patience,

Car la fortune n'a pas de patience.

Prends courage. Jusqu au dernier souffle de ta vie

Cache aux ennemis ton découragement.

La joie de tes ennemis est de te voie bas et las,

Mais ils sont dans la tristesse à te savoir patient.

C'est un temps difficile — mats il sera suivi par l’abondance.

C'est un malheur — il sera suivi d'une joie prochaine.

Réfléchis: un chagrin qui doit passer

Vaut mieux qu'un bonheur qui ne peut pas durer.

Si le malheur te frappe encore, de façon

A rendre vains tes malheurs passés,

Et si après cela de nouveaux malheurs arrivent

Et si après cela de nouveaux malheurs arrivent

Qui te font prendre en horreur la vie —

Espere!

Car tes malheurs touchent à leur fin.

Hier m'a fait pleurer,

Auiourd'hui je pleure hier.

Это — арабская поэзия, чистым случаем попавшая мне в руки — в нужную минуту. Все это сказано больше тысячи лет назад.

Хочу знать о Вас и страстно жду весточки. Если бы события нас разъединили — говорю на всякий невозможный случай — знайте, что Вы — всегда со мной — но знайте еще, что я всё сделаю, чтобы и наша внешняя связь не порвалась.

Обнимаю Вас и в Вашем лице — всю мою родную Чехию: «mit dem heimatlichen 'prosim'»[1141] — (Rilke).

M.

Мне сейчас — стыдно жить.

И всем сейчас — стыдно жить.

А так как в стыде жить нельзя…

— Верьте в Россию!

Р. S. Полгода назад — здешний ясновидящий Pascal Fortuny — старинный и старомодный старичок с белой бородой — профессор — подошедши ко мне, севшей нарочно подальше, поглубже — сказал:

— Je Vous vois dans une ville ancienne… Beaucoup d'eau… beaucoup d'eau… Vous etes sur un pont — aves des statues… pour ainsi dire… flottantes… Et je vois un crucifix, un tres grand crucifix…

— J'ai bien été a Prague, Monsieur, mais beaucoup d'eau s'est ecoule sous le Karlov Most depuis que je m'y suis accoudee pour la derniere fois…[1142]

Теперь я поняла: он просто видел — будущее (А тогда я обиделась за моего рыцаря — что его не помянул! Обнимите его за меня!)

3-го октября 1938 г

Paris 15-me

32, Boulevard Pasteur, ch<ambre> 36

Дорогая Анна Антоновна!

Дней 8 — 10 назад отправила Вам большое письмо, но не знаю, дошло ли: в нем были арабские стихи (по-французски) о великом, свободном, верном слову, народе. Повторю вкратце: Чехия для меня сейчас — среди стран — единственный человек. Все другие — волки и лисы, а медведь, к сожалению — далёк. Но — будем надеяться, надеюсь — твердо.

Лучшая Франция: толпы и лбы — думают и чувствуют, как я, а те, что поступают — ничего не чувствуют и — мало думают.

Бесконечно люблю Чехию и бесконечно ей благодарна, но не хочу плакать над ней (над здоровым не плачут, а она, среди стран — единственная здоровая, больны — те!), итак, не хочу плакать над ней, а хочу ее петь.