Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Ну вот, видите, — продолжает старик, — точь-в-точь как те, кто приходит заявить. Все они уверяют, что их привели сюда не угрызения совести; угрызения совести — такой штуки уже не существует. Только зачем же вы являетесь ночью, в два, три часа? Правда, время это особое, тут человек один на один с собой остается, и мысли к нему приходят совсем другие, чем днем. Тут-то вы и являетесь.

— Не знаю, — хмуро отвечает Пагель. И он действительно не знает. Ему только не хочется уезжать, не спросив Петру хотя бы о том, правду ли сказали про нее. Иногда ему кажется, что чиновник наверняка сказал неправду, это же невозможно, он же знает Петру! А затем, наоборот, что чиновник все-таки сказал правду, ему смысла нет врать, вероятно, все так и есть. С игрой покончено, хмель улетучился, победа стала поражением — как одинок он теперь! Ах, Петер, Петер! Кто-то все же был подле него, живое существо, привязанное к нему, — неужели все пропало!

— Я завтра утром уезжаю, — говорит он с мольбой. — Неужели невозможно это устроить сегодня ночью? Ведь никто же ничего не заметит?

— Да что вы воображаете! — сердится старичок. — Внутри-то ведь тоже есть охрана! Нет, совершенно невозможно. — Он что-то обдумывает, испытующе смотрит на Пагеля, затем снова бормочет: — Да и вообще…

— Что — да и вообще? — спрашивает Пагель с некоторым раздражением.

— Да и вообще-то свиданья у нас не разрешаются, — поясняет чиновник.

— А не вообще?

— Не вообще — тоже не разрешаются.

— Так, — задумчиво говорит Пагель.

— Ведь у нас же здесь полицейская тюрьма. — Старичок, видимо, хочет уточнить ситуацию. — В следственной тюрьме судья может разрешить свидание, а здесь у нас этого не делается. У нас ведь арестованных держат всего несколько дней.

— Несколько дней… — повторяет Пагель.

— Да. Справьтесь на той неделе в Моабите.

— Так это верно, что я и завтра рано утром не смогу повидать ее? Никаких исключений не бывает?

— Безусловно нет. Но если вам, например, что-нибудь известно насчет того, что ваша подруга не виновата и вы скажете об этом завтра утром комиссару, ее выпустят, это ясно.

Пагель молчит, задумавшись.

— Только не похоже, что вы пришли за этим, верно ведь? С этим вы бы не заявились ко мне ночью. Вам хочется поговорить с вашей подругой просто так, частным образом, верно ведь?

— Мне хотелось спросить у нее одну вещь…

— Ну, так напишите ей письмо, — ласково советует старичок. — Если в письме нет ничего о том деле, по которому она сидит, то ей письмо передадут и разрешат ответить вам.

— Но ведь я насчет ее дела как раз и хочу спросить!

— Да, молодой человек, тогда уж вам придется потерпеть. Если вы насчет дела справиться у нее хотите, так вам этого и в следственной тюрьме не разрешат. До суда с ней о ее деле нельзя говорить.

— А сколько это может продлиться? — Пагель в полном отчаянье.

— Ну, смотря какое дело. Она созналась?

— В том-то и суть. Она созналась, но я ей не верю. Она созналась в том, чего вовсе не делала.

Старичок сердито хватается за свою газету.

— Идите-ка вы лучше спать. Если вы собираетесь уговорить сознавшуюся, чтобы она свое признание взяла назад, вам долго придется ждать свидания. И писать ей вам тоже не разрешат, во всяком случае, она не будет получать ваших писем. Хорош, нечего сказать! И я еще тут устраивай вам тайное свидание! Нет, идите-ка домой. Хватит с меня.

Пагель опять стоит в нерешительности. Затем говорит с мольбой:

— Но ведь это же бывает, случается же, что человек сознается в том, чего он не совершил. Я читал об этом.

— Читали, говорите? — повторяет старичок язвительно. — А я вам вот что скажу, юноша, если человек делает ложное признание, так он обязательно натворил что-нибудь похуже. Да, да, вор сознается в ограблении, а он на самом деле совершил убийство. Вот так оно и бывает. И если ваша подруга созналась, поверьте, она уж знает почему. Я бы очень поостерегся отговаривать ее. А то как бы еще хуже не влипла!

И старичок опять сердито косится на Пагеля через пенсне. А тот стоит как громом сраженный. Слова старика, сказанные совсем в другом смысле, пролили новый свет на признание Петры. Да, да, созналась, чтобы избежать худшего, созналась в том, что больна и торговала собой, чтобы бежать от него, Вольфганга. Лучше в камере, чем вместе в одной комнате. Прочь! Прочь! Утрачена вера, окончательно утрачено доверие, — уйти от него, уйти из этого мира, уйти от невыносимого — к тому, что можно вынести. Еще один драгоценный выигрыш сорван. Вчистую, все…

— Благодарю вас, — говорит Пагель очень вежливо. — Вы мне в самом деле дали хороший совет.

И он медленно идет по коридору, прочь от двери, сопровождаемый недоверчивым взглядом старичка.

Сейчас самое время забрать свои вещи на Танненштрассе. В этот час мать, наверно, не ждет его. В этот час она крепко спит. На Александерплац он, конечно, найдет такси. Слава богу, что Штудман дал ему денег, Штудман — не игрок и единственный капиталист, Штудман — великий помощник, Штудман нянька, покровитель мокрых куриц, касса помощи для погорельцев. Впрочем, общение со Штудманом должно действовать благотворно, можно, пожалуй, даже радоваться перспективе поехать с Штудманом в Нейлоэ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

НОВОЕ НАЧАЛО НОВОГО ДНЯ

В номере гостиницы на кровати лежат девушка и мужчина. Кровать узкая, и мужчина спит у самой стены, он дышит носом, слегка посапывая. Девушка только что проснулась, она лежит на животе, опираясь подбородком о скрещенные руки, и щурится на прямоугольники двух окон, которые уже светлеют.

Девушка слышит: гул скорых поездов, въезжающих под своды вокзала, стонущее пыхтенье паровоза, чириканье воробьев, шаги множества пешеходов, быстрые, торопливые, быстрые; вдруг комната и все, что в ней, сотрясается от какой-то тяжелой машины, идущей на большой скорости — верно, автобус, соображает девушка, и затем, непривычный среди стольких привычных, доносится гудок парохода — два-три раза, настойчиво, нетерпеливо…

Девушка, Зофи Ковалевская, так и сделала, как предполагала. На прощание она отправилась побродить по центру и вот причалила в какой-то гостинице у Вейдендаммерского моста — поэтому и гудок парохода, по Шпрее ходят пароходы — или это вовсе не Шпрее?

Тихо, осторожно, чтобы не разбудить мужчину, соскальзывает Зофи Ковалевская с постели, подбегает как есть к окну и приподнимает уголок занавески. Сияющее голубое небо вздымается над стальными арками моста.

"Чудесная погода ждет меня в Нейлоэ, — думает Зофи. — Великолепная штука: лежать на опушке леса под деревом и загорать… Никакой барыни, купальный костюм ни к чему… А вечером, когда встает луна, совсем голой нырнуть в рачий пруд среди леса…"

Она выпускает из рук уголок занавески и начинает мыться и одеваться. Она только слегка освежает лицо и руки, на ходу прополаскивает горло основательно она приведет себя в порядок уже в "Христианских номерах", до отъезда времени достаточно. Радостное ожидание, что-то похожее на предчувствие счастья охватывает ее. Нейлоэ, старый одичавший куст сирени за пожарным сараем, куст, под которым она в первый раз поцеловалась, о боже! В гостинице она наденет и чистое белье. Все, что на ней, противно ей…

Зофи Ковалевская готова, она стоит с сумочкой в руке и нерешительно смотрит на кровать. Она делает к ней два шага и бормочет вполголоса, очень осторожно:

— Слушай, мальчик…

Молчание.

Еще раз:

— Ну, я пошла, дорогой…

Молчание и только легкое посапывание.

Не потому, что ей это лишь сейчас пришло в голову, смотрит она так пристально на платье спящего, в беспорядке переброшенное через спинку стула. С той минуты, как проснулась, она краешком сознания все время думает о том, как бы на этой несчастной ночи заработать хоть на билет в Нейлоэ. Теперь нужно быть порасчетливее, в Нейлоэ она никаких денег не добудет. Быстро подходит она к стулу, сразу же нащупывает бумажник (она еще ночью заприметила, куда он кладет его), открывает…

Денег в бумажнике немного — в сущности даже очень мало для мужчины, выбросившего вчера вечером не один миллион на шампанское! Зофи колеблется. Она смотрит на его платье, опытным глазом женщины видит, что, хотя костюм и тщательно берегут, все же он далеко не новый, может быть, мужчина собрал все свои деньги для одного кутежа. Есть такие мужчины. Зофи это знает, они копят, копят, ждут от такого вечера невесть чего, еще никогда не изведанного счастья… А на следующее утро просыпаются униженные, отчаявшиеся, опустошенные…

Зофи стоит в нерешительности, держа в руке бумажник. Она смотрит то на банкноты, то на спящего, то на его платье.

"Такой пустяк мне тоже ни к чему", — говорит она про себя. Она уже собирается сунуть банкноты обратно в бумажник.