За свободу - Роберт Швейхель

— А мне-то что? Я давно это знаю, — не меняя позы, холодно отвечала Габриэла. Она лежала на софе, положив сплетенные руки под голову. Ее правая нога свисала до пола. В таком положении она пребывала уже добрый час.

— Помнится, ты не всегда была к нему так безразлична, как сейчас. Если бы ты после крещенского обеда не отказалась из упрямства, я помирила бы тебя с Максом. Ты проморгала свое счастье, а теперь оно достанется другой.

Ответом был резкий смех.

— Твой смех ужасен! — промолвила Сабина. — Так может смеяться только женщина без сердца.

Ответа не последовало, и Сабина со вздохом опустилась в кресло, на подушки, искусно вышитые ее рукой. Этот смех обдал ее таким холодом, что у нее не хватило духу продолжать.

С того дня, как они встретились во дворе замка с Флорианом Гейером, между подругами пробежала черная кошка. Сердце Сабины ожесточилось против подруги, но Габриэла ничего не замечала, как не замечала и поблекших роз на щеках Сабины. Она жила рядом с подругой и ее матерью, замкнувшись в себе, и то, что еще недавно живо интересовало и даже волновало ее, стало ей теперь безразлично. Не тронуло ее и возвращение Макса в Ротенбург.

Он вернулся после роспуска гейльбронского съезда, созванного для выработки новой конституции империи. По просьбе канцлера он забрал с собой связанные с этим съездом документы, которые впоследствии сдал в ротенбургский архив. Там, через несколько столетий, среди других бумаг, был обнаружен проект конституции Германской империи — светлый памятник Великой крестьянской революции, социально-политические идеи и чаяния которой оставили далеко позади идеалы той эпохи, — революции, против которой ее враги воздвигли целые монбланы грязной лжи и клеветы. Но правду нельзя утопить даже в море крови и грязи: настанет день, и она восторжествует.

Макс хранил этот драгоценный документ в своем скромном убежище на Вюрцбургской улице. Он был твердо уверен в том, что комиссия по составлению конституции скоро возобновит свою деятельность, и жил, впитывая полной грудью радость встреч с любимой. Фрейлейн фон Бадель по-прежнему покровительствовала молодым людям. Через нее Эльза получала письма от Макса из Гейльброна. К ней в дом и направлялись сейчас мать с дочерью, когда Сабина увидела их из окна. Эльза шла с радостным нетерпением, забыв о черных тучах, нависших над ее будущим; фрау Маргарета — в надежде отвести душу в приятной беседе. У ее мужа было серьезное столкновение с бургомистром. Вопреки запрету Берметера Стефан фон Менцинген впустил в город доктора Карлштадта. Тогда бургомистр категорически предписал главе комитета выборных в двухнедельный срок порвать всякие отношения с маркграфом Казимиром, как противоречащие законам города. Ответ маркграфа, тот самый, на который фон Менцинген ссылался в Швейнфурте, разговаривая с Флорианом Гейером, сослужил рыцарю Стефану плохую службу. Прискакавший с этим ответом гонец вынужден был показать его страже у городских ворот, чтобы получить доступ в город, а на письме, адресованном рыцарю фон Менцингену, значилось: «Нашему советнику и верному слуге».

— Не кручиньтесь, милая моя, — утешала фрейлейн фон Бадель свою гостью, сидя рядом с нею на каменной скамье в саду и поглядывая на влюбленных, прогуливавшихся под руку в отдаленье по аллее. — Правда, жизнь запутала судьбы человеческие, как нерадивая пряха — кудель, но наберитесь терпенья, и все опять войдет в колею. За будущее детей я спокойна. Ведь у молодежи сил — непочатый край, и смирить ее не так уж легко. Ваша Эльза, сдается мне, вся в отца, умная и настойчивая и когда два таких человека столкнутся, мужчина, как существо более грубое, всегда окажется в дураках. Ваш супруг теперь с бургомистром на ножах из-за этого бедняги, — она показала взглядом на прилегающий к городской стене флигель ее дома, где приютила Карлштадта, — дни и ночи он корпит над своим фолиантом, чтобы сразить им, как пушечным ядром, своих противников. Но вы ведь знаете притчу: «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного — сладкое»?[128] Господа из магистрата, правда, рычат по-львиному, но они отнюдь не львы. И меньше всего Берметер. Ударил их лис по лапам, они и спрятали когти. Ну пойдемте, дорогая моя.

Фрау фон Менцинген невольно улыбнулась намеку фрейлейн фон Бадель. Темные силы пытались использовать возвращение Карлштадта в город, чтобы нанести удар Реформации. Реакционеры составили петицию и подговорили одного школьного учителя и двух захудалых горожан агитировать среди граждан за восстановление католического богослужения. Им даже удалось собрать свыше сотни подписей; петиция была чересчур длинна, и многие подписывали ее не читая. Но слепой монах, по прозвищу «Лис», заставил водить себя из дома в дом по пятам агитаторов и собирал подписи под краткой, но решительной декларацией верности учению Карлштадта. По мнению фрейлейн фон Бадель, ее составителем был Валентин Икельзамер. Но еще сильнее, чем декларация, подействовали на нервы господ из внутреннего совета доносившиеся из питейных домов громовые угрозы расправиться с ними по-свойски, если они посмеют восстановить мессу.

Ссылаясь на сложность обстановки, Георг Берметер неофициально ходатайствовал перед внешним советом и комитетом о сложении с него обязанностей бургомистра и назначении на его пост другого члена магистрата. Он был действительно чем угодно, но только не львом и чувствовал, что не в силах оградить еще не окрепший союз с крестьянами от яростных наскоков патрициата и зажиточного бюргерства. К тому же его совесть восставала против нарушения присяги на верность крестьянам. Вокруг громче и все более угрожающе раздавались шепот и шушуканье: «Долой союз!» Внешний совет и комитет ответили ему, что они всецело доверяют своему бургомистру и полагаются на магистрат. Сами они уже по горло сыты властью, но Конрад Эбергард и Эразм фон Муслор решительно отказывались занять свои прежние посты. Они считали, что их время еще не пришло. Тем не менее, они не отказывались по мере своих сил помогать магистрату советом. И сдержали свое обещание. По их тайному наущению город послал крестьянам новый запас пороху и ядер, но зато уклонился от выполнения приказа разрушить Гальтенбергштеттенский замок. Поданная городом в имперский верховный суд жалоба на юнкера фон Розенберга успела превратиться в потерявший всякое значение клочок бумаги; и Эразм фон Муслор смекнул, что хорошие отношения с мариенбергским дворянином могут оказаться для них выгодней дружбы с крестьянами. Но и все эти события, к великому изумлению Сабины, оставили ее прекрасную подругу совершенно безучастной. В то время как магистрат еще прикрывался личиной приязни к крестьянам, местный патрициат нередко выдавал свое истинное настроение, открыто празднуя в Дворянской питейной победы Трухзеса, одобряя его кровавые расправы над пленными, над несчастными вейнсбержцами и восхваляя его зверскую жестокость, не уступавшую зверствам турецких пашей.

— Героями они становятся только в кабаке, — с презрением говорила об «именитых» прекрасная Габриэла. Она обвиняла магистрат в трусости, в крохоборстве и убеждала своего опекуна и господина Эразма в необходимости нанести крестьянам решительный удар.

— Я и сам бы не прочь, ну а если сорвется, что тогда? — отвечал ей вопросом Конрад Эбергард.

— Зато будет покончено с этой неопределенностью, и мы будем знать, что нас ожидает, — сказала Габриэла, едва сдерживая негодование.

Со времени заключения союза с крестьянами ее презрение к восставшим превратилось в ненависть, бурные вспышки которой приводили в ужас добродушную фрау фон Муслор.

В пятницу перед троицей Эразм фон Муслор и члены его семьи сидели после ужина в саду позади дома. Солнце склонялось к закату и уже скрылось за крышами домов. Жаркий день близился к концу. Повеяло прохладой. Вдыхая полной грудью свежий ветерок, напоенный ароматом жасмина, Эразм фон Муслор держал в руке вечерний кубок и с наслаждением потягивал вино. Его супруга обдумывала меню праздничного обеда, а Сабина рвала цветы для букета. Габриэла сидела на низкой насыпи, отделявшей сад от спускавшейся вниз Замковой улицы, где теснились узкие островерхие домики ремесленников. Дневной шум уже умолк, и с улицы доносились лишь свежие, звонкие голоса играющих детей да щебетанье проносившихся над ее головой ласточек. С юга, за низкими соломенными и гонтовыми крышами, свободно открывались взору расстилавшиеся за извилистой лентой Таубера зеленеющие поля и луга, а за ними темнела буковая и еловая роща. Габриэла, положив ногу на ногу, обхватила обеими руками колени и, запрокинув голову, смотрела на циклопическую башню Фарамунда, на ее кровлю, еще залитую золотым сияньем заката, на ласточек, взмывавших над нею в зигзагообразном стремительном полете.