Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Заложив вираж на 180 градусов, я начал снижение. Я не надеялся выбраться из этой передряги живым, но радовало то, что река, по крайней мере, была белой и свежей и что текла она быстро.

Опускаясь, я обнаружил, что недооценил ее. Она была шире, чем это представлялось с высоты. Рискуя врезаться в водопад, я мог бы посадить самолет на воду, избежав береговых препятствий. Я решил так и сделать, хотя запас хода был у меня на пределе.

Левый двигатель начал работать с перебоями. Было ясно, что горючее в него почти уже не поступает. Я опустил закрылки, зная, что они, ударившись о воду, подействуют как тормоз и швырнут и меня и все прочее в самолете вперед с такой силой, что это меня, вероятно, убьет. Но выбора у меня не было. Если бы я поднял закрылки хоть в самый последний момент, скорость моя была бы слишком велика и я разбился бы об утес за водопадом.

Думать мне было некогда. Пена у основания водопада походила на снег, а сотрясение, когда самолет ударился о воду, оказалось не таким, как я ожидал. Самолет не останавливаясь скользил по поверхности, и это меня тревожило. Через мгновение самолет пронесся прямо сквозь водопад и врезался в скалистую стену позади него.

Когда кабина наполнялась водой, я оставался в сознании. Расстегнув пряжку ремня, я без усилий выплыл из кресла. Щиток и все иллюминаторы были целы, так что я поплыл к двери в фюзеляже, но ее заклинило. Уверенный, что мне предстоит утонуть, я машинально взглянул вверх – и увидел разрыв в фюзеляже. Увидел, что прямо надо мной в потолке самолета образовалась обширная брешь.

Изо всех сил оттолкнувшись ногами, я взмыл через нее в котловину со взбаламученной водой, в которой у меня оказалось так мало плавучести, что я едва поднимался. При этом я несколько раз попытался вздохнуть, несмотря даже на то, что окружал меня отнюдь не воздух, так что, пробившись на поверхность, задыхался от кашля и был оглушен громовым грохотом падающей воды. Котловина за водопадом напоминала прибой, бурлящий коротким осенним днем. Во впадине стоял полумрак, и там почти невозможно было дышать.

Я попытался выплыть наружу, но сила падающей воды неумолимо увлекла меня вниз, прижала ко дну, а затем отбросила обратно. Я ударился головой о какую-то часть самолета и снова всплыл, так же медленно, как и в первый раз.

Поскольку вода падала в котловину, то такое же ее количество должно было выбрасываться наружу. У дна истока для нее не было, а значит, он должен был находиться где-то сбоку. Я нырнул, цепляясь за стену, и на полпути ко дну ощутил сильное течение. Чем дальше я по нему следовал, тем большее получал ускорение, пока не перестал даже прилагать каких-либо усилий, чтобы плыть. Вскоре я несся вперед с такой быстротой, что съежился и обхватил голову руками, опасаясь во что-нибудь врезаться. Ни во что твердое я, однако, не врезался – вместо этого меня выбросило из воды на воздух. В момент свободного полета я успел перевести дыхание, снова упал в пену, выплыл на поверхность, раскинул руки и ноги и с огромной скоростью понесся в прохладном потоке воды, который спас меня от гибели.

Главный урок

(Если ты этого еще не сделал, положи, пожалуйста, рукопись в чемодан.)

На склоне у Сан-Конрадо я обнаружил, что написанное не помещается в мой чемоданчик. Ветер шелестел страницами при попытках втиснуть их на место, и я, опасаясь уронить рукопись в море, оставил эти усилия. Прижимая к груди кипу исписанных листов, я зигзагами спустился к дороге и прошел в пляжное кафе, где оказался в трех метрах от автомата эспрессо. Тяжело дыша и заливаясь потом, я еще раз попытался убрать рукопись в чемодан, но запах кофе разъярил меня настолько, что я ничего не мог сделать. В автобусе, едущем домой, попробовал снова, но все еще дрожал из-за кофе, так что пришлось сдаться.

Я барахтаюсь в волнах неудач, которые с каждым днем становятся все сильнее. Когда-то давно я часто утешал себя мыслью, что к концу жизни буду избавлен хотя бы от мелких неприятностей – от жалких мелких неприятностей. Но неудачи – это те же пыточных дел мастера: они вдохновляются твоим поражением, как собаки, впадающие в бешенство, когда их жертва опускается на колени.

На следующий день, после долгого и освежающего сна, я надел свой купальный халат, подошел к столу и, трясясь от отчаяния, попытался убрать в чемодан страницы, исписанные у Сан-Конрадо. Я призвал на помощь все свои силы и не смог с этим справиться. Я мог бы добиться своего, если бы позволил себе их смять, но я скорее умру, чем изомну лист ни в чем не повинной бумаги.

– Ладно, – сказал я, стараясь приободриться. – Все очень просто. Пойду в ту лавку, где покупал чемодан, и куплю новый, побольше.

Это было бы гораздо лучше, чем втискивать туда все во что бы то ни стало, потому что извлечение бумаг обернулось бы кошмаром, а если бы стенки чемодана испытывали такое же давление, как я сам, то его швы могли бы начать расходиться, а это опасно, потому что кругом полно термитов.

Целый день посвятил я приобретению нового, большого чемодана. Для меня хождение по магазинам представляет собой одно из самых изнурительных занятий на свете, как в физическом, так и в эмоциональном отношении. А все из-за того, что я как-то чересчур дотошен. Решу, например, что мне нужен галстук определенного узора и расцветки – о которых никогда не слыхивали в мировой истории производства галстуков и шейных платков, – а потом всю оставшуюся жизнь буду такой разыскивать. Просмотрю миллион галстуков и так и не найду среди них тот, что мне нужен. В итоге к растущему кому сожалений и разочарований, который я с собой ношу, добавится еще одно – словно утрата или безответная любовь. Я не могу сдаваться перед очевидными вещами, просто не могу. Если они, подобно Констанции, одушевлены, наделены своими собственными желаниями и могут меня оттолкнуть, то у меня нет выбора. Но я не имею права сдаваться перед теми вещами, которые безмолвны, неподвижны и тем не менее недостижимы.

Да поможет мне Бог, если завтра мне что-то понадобится по-настоящему! Стану ведь ходить из лавки в лавку, узурпировать телефон и слоняться по улицам без единой молекулы сахара в крови. А я знал, что найти хороший чемодан в наши дни может оказаться непросто, если учесть, что оригинал был куплен в середине пятидесятых годов.

Рано утром, менее чем через четверть часа после открытия, я вошел в тот самый магазин, где тридцать лет назад купил первый чемодан. За эти тридцать лет ничего не изменилось. Только что поселившись в Рио, я приходил сюда, однако, как это случается со многими предприятиями, которые затеваешь в самом начале своего пребывания в незнакомом городе, впоследствии, расставшись с ним, стал ассоциировать его с тем периодом невежества и наивности, когда едва ли не за все переплачивал вдвое.

Торговцы по утрам подавлены и похожи на сомнамбул. Поэтому я, как первый покупатель, был наполовину невидимым. Под потолком вращался вентилятор, приводя в движение воздух, пропитанный запахами краски и промасленной кожи. В задней части помещения мимеограф без устали выплевывал рекламные проспекты, а возле кассового аппарата на деревянной жердочке дремал попугай.

Магазин этот принадлежал человеку, давным-давно провалившемуся за подкладку рутины. Ничто, пожалуй, не изменилось с того момента, когда жизнь для него утратила всякую привлекательность. Полки были полупусты, товары устарели и покрылись пылью. Кафедры, указки, машинки для смачивания марок позволяли ему как-то выживать на задворках делового квартала. Эти вещи окружены были блеклыми цветами – зеленым, коричневым и бежевым – в результате эволюции, а не выбора, ибо декораторами его и дизайнерами служили окисление и солнечный свет, струившийся через витрины.

Ко мне медленно приблизился старичок в очках со стеклами толщиною в два сантиметра и с сильной проседью в волосах.

– Могу я помочь вам? – спросил он, безразличный, как собака в рыбной лавке.

– Да, – отозвался я, ибо, несмотря даже на то, что спал мало и рано поднялся, был так же нетерпелив, как всегда, когда что-нибудь меня бесит. – Я ищу большой чемодан, в который не смогли бы пробраться термиты.

– Ищете что?

– Антитермитный чемодан.

– Что вы имеете в виду?

– Чемодан, – объяснил я, – в который не может проникнуть ни один термит.

– Никогда о таком не слышал.

– A y меня такой есть, – торжествующе сказал я, – и я купил его в этом магазине.

– Когда?

– В пятьдесят пятом, а может, в пятьдесят шестом.

– Я спрошу у отца, – сказал он, поворачиваясь.

После приглушенного бормотания, доносившегося до меня из задней комнаты (такие звуки, представляется мне, должны быть привычны монастырским залам), ко мне медленно подошел человек гораздо более древний, чем я. Очки его, в два раза толще сыновних, были такими мощными, что если бы он занимался астрономией, то мог бы обойтись без телескопа.