Пламя Десяти - Рия Райд

не представлял ничего ужасного. Но еще больше Андрей ненавидел себя и свою болезнь, которая беспощадно высасывала жизнь не только из него самого, но и из всех, кого он любил.

Прибытие Нейка Брея стало благословением, хоть Андрей никогда бы и не признал это вслух. Правда, тогда ему так не казалось. Условия Брея были жесткими – усиленное лечение, полное подчинение его правилам и учебной программе и никаких встреч с семьей за редким исключением. По их договору Андрей не должен был навещать мать и Даниила чаще, чем раз в год, и тогда за одно только это правило он возненавидел Нейка. Он полагал, что тот делал это из вредности, хотел сломать его, раздробить на кусочки, а после слепить из них то, что ему нужно. И только позже Андрей осознал, что истинная причина заключалась в том, что Нейк Брей боялся. Опасался, что, сдавшись перед матерью, Андрей передумает – отвернется от него, бросит их дело и откажется от наследия Деванширских.

Эти страхи ушли быстрее, чем он ожидал. Когда ему исполнилось четырнадцать, Нейк Брей перестал контролировать его визиты на Салос, а когда Андрею стукнуло шестнадцать и герцога заключили на Тэросе, тот бы и при желании не смог этого сделать. Андрей мог навещать семью сколько и когда пожелает, но за три года не сделал этого ни разу. Во-первых, потому, что от одного осознания предстоящей встречи с матерью у него начинало болеть сердце, а во‑вторых, ее слова, сказанные перед тем, как он навсегда покинул их дом, до сих пор набатом звенели в голове.

«Они предадут тебя. Хейзеры, Варлаамовы, Адлерберги, Бренвеллы, Ронан – все они без исключения предадут тебя точно так же, как уже сделали это однажды с нашей семьей. Все, кто будет клясться тебе в верности, называться твоими друзьями, бросят тебя, когда это перестанет быть им выгодно, когда ты перестанешь быть им нужен».

Прошло уже восемь лет, а они до сих пор разбивали ему сердце, как и то, что его мать, в чьей любви, вере и поддержке он нуждался больше всего на свете, не могла принять его выбор. Она отвергала его так же, как и финансовую помощь Брея и настоятельные просьбы Андрея перебраться в более безопасное место. Она все еще жила в их старом, выцветшем на солнце, одноэтажном захолустном домишке, от одного вида которого Андрея начинало мутить. Единственное, против чего со временем перестала противиться Люсия, – это образование Даниила, на котором особенно настаивал Андрей. Нейк выполнил все обещания – их с Даниилом обучали одни и те же учителя, правда, академические успехи брата, как и вся его жизнь, оставались для Андрея загадкой.

Он приближался к дому быстрыми шагами, снова и снова сжимая и разжимая в карманах пальцы рук. Три года. Он не видел маму и Даниила больше трех лет, и теперь ему предстоял совсем непростой разговор. Андрея замутило, когда он вышел к знакомому палисаднику и перед ним предстали высеревшие и покоцанные фасады его старого дома. Тут все было в точности как и восемь лет назад, когда Брей вытащил его из этого захолустья, – сухие ошметки пожухлой травы, торчащие из потрескавшейся от сухости земли, спертый воздух, голые кустарники вдоль неприметной ограды, будто на их озеленение даже у почвы не осталось сил. На несколько мгновений Андрею даже показалось, что его старая болезнь вернулась – его тело вдруг окутала невероятная слабость, в ногах появилась дрожь, медленно перерастающая в осторожные покалывания предстоящей судороги, а в глазах поплыли темные круги. Ступив на старый порог, он замер и, положив ладонь на ручку, на несколько мгновений приложил лоб к холодной двери. Его сердце отмерило три ровных удара, а потом дверь резко распахнулась сама собой, и Андрей отшатнулся, едва устояв на ногах.

Люсия Лагари застыла на пороге, напряженно вглядываясь в его лицо и словно не в силах поверить, что перед ней ее сын. Андрей и сам лишился дара речи. Его взгляд скользнул по собранным на затылке темным волосам матери, острому скуластому лицу с узкой линией сжатых губ и поднялся к раскосым зеленым глазам, разглядывающим его со странной смесью решимости и изумления. Глазам, которые должны были достаться ему, если бы не болезнь, выжегшая их пигмент до омерзительного изумрудного оттенка.

За прошедшие три года Люсия Лагари почти не изменилась, за исключением нескольких мелких складочек, что появились вдоль лба, острых лучиков у уголков глаз и редких седых прорезей в волосах. Она казалась Андрею одновременно прежней – словно вовсе и не было минувших восьми лет, – и далекой, будто пролетевшие годы забрали не только ее молодость, но и любовь к нему. Она смотрела на него и не говорила ни слова, словно едва узнавала его.

– Ты позволишь войти? – наконец хрипло спросил Андрей.

Он не узнал собственный голос. Его мать и вправду раздумывала, впускать его или нет? Неужели за три года они стали друг другу чужими настолько, что не попытались изобразить даже притворную радость? Сжав пальцы в кулаки, он попытался скрыть дрожь в пальцах, когда Люсия, по-прежнему так и не сказав ни слова, коротко кивнула и, пропустив его внутрь, тихо прикрыла дверь.

Внутри дома все тоже было по-старому. Настолько, что в какой-то момент у Андрея возникло резкое желание ущипнуть себя, чтобы убедиться, что последние годы жизни у Брея ему не привиделись. Он словно провалился в детство и ощутил себя таким же слабым и беспомощным, как и тогда. Пленником в собственном доме. В конце концов, это была территория его матери, а с ней ему и в лучшие времена было непросто уживаться под одной крышей.

Для хрупкой невысокой женщины аскетичного телосложения Люсия Лагари всегда оставалась поразительно уверенной и бесстрашной. Андрей мало что помнил из жизни с отцом, но то, как тот все время подмечал ее упертость и непримиримость, запомнил хорошо. Отец считал, что характером Андрей полностью пошел в нее, в то время как Даниил был похож на него самого. Возможно, поэтому Андрею всегда было так сложно найти общий язык с матерью – иногда ему казалось, что он смотрит в зеркало.

– Ничего не нужно, – тихо сказал Андрей, когда Люсия, даже не спросив, запустила подогрев еды. – Я просто хочу поговорить. Пожалуйста. Это… это важно.

Люсия обернулась к нему и замерла.

– Он прислал тебя? – сухо уточнила она.

Это были ее первые слова за три года. Андрею не нужно было гадать, чтобы понять, кого она имеет в виду. С такой неприкрытой искрящейся ненавистью в голосе его мать говорила только о Нейке Брее. Она никогда не называла его по имени – всегда только он и никак иначе. Андрей не сомневался, что будь у нее чуть меньше терпения и самоконтроля, она бы использовала куда более жесткие обращения. Но то ли из-за глубинного страха перед его опекуном, то ли из опасений потерять и так хрупкую связь с сыном, она никогда не пускала их в ход.

Андрей покачал головой.

– Нет.

– Тогда кто? – уточнила Люсия.

– Ты считаешь, я не могу быть здесь по своей воле? – болезненно выдавил Андрей.

– Может, и можешь, но не желаешь, – отрезала она и, отвернувшись, принялась возиться с какими-то мисками. – Тебя не было три года. С тех пор как его забрали на Тэрос, ты здесь