Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Сегодня поздно вечером Камышинцева ждала одна небольшая радость. Каким напряженным ни был день, он уже с утра тайно предвкушал ее — предвкушал передачу футбольного матча по телевидению. Наши играли за рубежом. С отъездом Оли в Старомежск футбол, хоккей были для Камышинцева едва ли не единственной отдушиной. Минуты, в которые он забывал о тяготах и горестях.

Идя домой, вернулся мыслями к Пирогову.

Ах, Олег, Олег, какую кривую описала твоя жизнь! И как тут опять не вспомнить Баконина. Кабы не он — права, права Ксения, — Олег ого какой бы пост сейчас занимал… А может, и нет. Может, если бы даже не встрял Баконин, Олег все равно бы в управлении не усидел.

А Злата-то! Неужели и впрямь потеряет он ее? Сделают операцию, протянет годик и…

Олег без Златы! Вообразить невозможно.

Весной сорок пятого она сама открылась ему в любви. Да еще и люди были при этом. Так вот вышло, что принародно открылась. Там, на проливе. С тех пор они вместе.

И еще: был на проливе момент, когда они оба — Камышинцев и Пирогов — приблизились к той черте, за которой кончается все. К самой кромке, самому краю… Как раз в тот день, когда Злата принародно открылась Олегу в своей любви. Как раз в тот день…

Камышинцев вышел на хорошо освещенный бульвар. Он был широк, и озаренный прожекторами Дворец культуры железнодорожников, стоявший не в ряду домов, а поперек бульвара, оставил по обе стороны от себя еще достаточно простора.

Дворец напомнил о дочери. Подумалось было: а может, не стоит сегодня показывать Ксении письмо? А то она и футбол не даст посмотреть. Но Камышинцев тотчас осадил себя: нет, решимость — это как гребень. Удалось оказаться на гребне — удержись.

Помня наказ жены, он купил в гастрономе колбасы и сыру. Возле дома глянул на окна квартиры. Одно из них рдяно светилось. Зажжен торшер, жена дома. Значит, разговор состоится… Ах, Алексей Павлович, Алексей Павлович, далеко тебе по части решимости до собственной дочери! Не монолит. Оказывается, питал-таки тайную надежду: жена придет поздно, он будет смотреть футбол, ну и все отодвинется…

Журнал, который лежал перед Ксенией на письменном столе, не отличался завлекательностью названия — «Электрическая и тепловозная тяга». Кому что. Впрочем, она не читала его сейчас, лишь склонилась к нему, стоя на коленях в кресле, опершись о стол локтями — поза, любимая ею с детства, — и неподвижно смотрела на большой настольный блокнот, по которому прошла четкая граница света, падавшего от торшера красноватым кругом.

Она давно уже стояла так вот на коленях в кресле, надвинувшись далеко на стол, склоненная над ним, и, может быть, давно уже смотрела на коричневую, сделанную под кожу обложку блокнота, не видя его.

Расставшись на Сортировке с мужем и Пироговым, Ксения вернулась в отделение и узнала: приходил Баконин. Накоротке поговорил о разных разностях, сказал, что приехал забрать родителей жены, и поспешил к старикам. Надолго ли в Ручьев? Зайдет ли в отделение снова? Где будет еще?

Приходил как раз в то время, когда ее в отделении не было. Как раз в то время!

Значит, забирает тещу и тестя. Значит, можно поздравить вас, Галина Ивановна: слепилась семья.

Галина Ивановна — жена Баконина.

Когда он получил новое назначение, Галина Ивановна осталась в Ручьеве. Минул месяц — она здесь, а он там. Три месяца — она здесь, он там. Полгода, год… Это любящий-то супруг?.. Живет как ни в чем не бывало без любимой жены. А любящая жена не едет к мужу. Не-ет, что-то у них не так. Скорее всего нет любимой жены. Любящая жена есть, а любимой нет. И семьи по сути нет… Только через полтора года она уехала к нему. Видно, как-то поладили. Смирился Баконин. Старой партийной закалки человек. Прежними категориями мыслит: никаких разводов, женился — живи. Не срамись, не марай партийной чести. А нынче за тещей и тестем приехал.

А если не за ними? Если только говорит, что за этим приехал в Ручьев?

Ощущение того, что Баконин где-то совсем рядом, ощущение его присутствия, его близости сделалось вдруг столь отчетливым и сильным, что подумалось: вот она встанет сейчас, вот пройдет несколько шагов до входной двери, распахнет ее — и он там, у двери: стоит, улыбается.

Из передней послышалось — теперь уж это не было фантазией, — как поворачивается ключ в замке. Алексей.

Войдя в комнату, он быстро глянул на стенные часы. Это не ускользнуло от обостренного взгляда Зоровой.

— Что, небось опять хоккей?

— Ну, еще не сейчас… Футбол… Все равно ты ничего не смотришь… Ужинала? Я принес.

— Сделай себе яичницу.

— А ты?

— Ладно, ладно. Иди поджарь.

Она без обиняков давала понять: хочу быть одна. Но он, постояв в нерешительности, присел на кресло.

— Тут вот какая история… В общем, на вот, прочти. От Ольки. — Он протянул ей письмо.

— Когда пришло? Я открывала ящик, ничего не было.

— Ну… ты прочти, прочти!

Она побежала взглядом по строчкам. Лицо ее сделалось алым, глаза то расширялись, то щурились в изумлении и гневе.

Прочла один раз, потом второй — медленно.

Сложила листок, вложила в конверт и даже клапан конверта с подчеркнутой тщательностью закрыла.

— Ну что, добренький папа?

Он знал: надо молчать. А она пусть выхлестнет все. Да и что, собственно, он мог сказать?

— Возьми эту мерзость! — Ксения швырнула письмо на стол. — Возьми и радуйся. Радуйся! Млей от счастья!

Ее слова почти не задевали его. Главное, он решился, показал письмо, и она знает все. Не то чтобы гора с плеч, и все-таки он испытывал некоторое облегчение.

— Скажешь ты что-нибудь или нет? Она тебе пишет. Тебе, а не мне.

Он пожал плечами.

— Когда ты получил это?

— Утром.

— И скрыл. Я была у тебя, а ты — ни слова. Может, вообще хотел утаить?

— Ну что ты в самом деле? Подумай, что говоришь? Тебя же хотел пощадить.

Она закурила. Камышинцев сидел, согнувшись, на краю кресла и тер шею. Было жалко жену. Понимал и ее гнев, и ее боль.

— Нет, какова, а? — снова заговорила Ксения. — Уже живут. Как все просто! Чего ж написала? Тогда и писать нечего. Или на тот случай, если родители потребуются? Как же без родителей? Мало ли что… Чуть что — помогите! И так каждые полмесяца посылаем. Теперь давайте больше. Как же без родителей? Вот так вот взять и сойтись — это мы можем, а если что случится, если беременность… — Ксения внезапно умолкла и посмотрела на мужа: — Постой, а может, она уже? Потому и написала, что — уже. Ну нет! Я ей не нянька. Ну нет! Я ей не…

— Думаю, написала бы, — сказал Камышинцев. — Не скрыла бы.

Пожалуй, он и в самом деле был уверен: дочь не скрыла бы. От него, во всяком случае. Вот так же, как сейчас, написала бы ему. Но не матери.

Она прочла его мысли.

— Нет, посмотрите, какова, а? «Дорогой папочка, мы с Вадимом…» А матери ни полслова. Чтобы уязвить, чтобы поглубже, побольнее.

В этот момент Камышинцев полусознательно, сам от себя того не ожидая, глянул на стенные часы. Может, он потом даже чуть покосился с тоской на телевизор. А может, нет. Все произошло в единый миг.

— Что? Футбол? Тебе бы только футбол! Тебе бы только глазеть, как двадцать или сколько там болванов гоняют мяч! Что тебе еще, кроме этого?! На что еще хватит! На, смотри! — Она рванулась к телевизору, нажала кнопку и тотчас ушла в спальню.

Камышинцев достал из письменного стола пачку «Беломора», взял пепельницу и, выключив телевизор, ушел на кухню. Дома он курил только там. И какое бы ни было время года, открывал фрамугу. Издавна так — берег здоровье дочери. Теперь уже стало привычкой — уходить курить на кухню. И еще это стало прикрытием уединения. Впрочем, кухня вообще была больше его территорией, нежели жены, — Ксения не очень-то занималась хозяйством.

Переболел ли он уже Олину новость или еще будет вдосталь переживаний — это уж его собственное. Сопереживания, сближения, которое обычно наступает у супругов в трудные моменты, он знал, у них не будет.

В передней зазвонил телефон. Камышинцев прошел к нему, взял трубку.

Нод.

— Извини, Алексей Павлович, что беспокою дома. Доброго здоровьечка!..

«Доброго здоровьечка!..» Ясненько. Все ясненько по вступлению: сейчас скажет насчет вагонов для химкомбината. Генеральный нажал.

А надежда, оказывается, была, теперь Камышинцев понял это. Была тонюсенькая ниточка надежды: может, нод все-таки поддержит, может, все-таки согласится, что надо наказать химкомбинат, не давать вагоны. Теперь ниточка оборвалась. Чудес не бывает.

Он почти не слушал нода.

А как бушевал «папа» каких-нибудь десять часов назад у себя в кабинете! И совещание-то созвал именно потому, что вагоны превращаются в склады на колесах на подъездных путях клиентуры, а железнодорожные командиры не проявляют требовательности. Какую мрачную картину нарисовал, как сгустил! Негодовал, взвинчивался. Дойдя до высшей точки кипения, долго балансировал на предельной ноте, наэлектризовывал присутствующих демонстрацией своей потрясенности… Сначала он не называл Камышинцева, хотя Сортировка, как и химкомбинат, была в подтексте. Но вот появилась секретарша и что-то шепнула Ксении, та вышла, и нод, прорабатывавший в этот момент обычного именинника всех совещаний, начальника вагонного депо безответного бедолагу Пудова, навалился на Ручьев-Сортировочный. Послышалось: «Только на химкомбинате сотни невыгруженных вагонов! Мы схватили за горло дорогу. Начальник дороги звонит каждый час…» И еще круче: «Это граничит с преступлением. Нет, это и есть преступление!..» Как обычно случалось, он умолк вдруг и после паузы произнес негромко: «Может, кто-то на меня обидится за слишком сильные слова. Прошу извинить! Но ведь невозможно терпеть…» И новая спираль.