Плач к небесам - Энн Райс

Но на какое-то время Тонио заставил всех позабыть об этом.

Даже сам кардинал был поражен представлением. Улучив момент, он отвел Тонио в сторонку и попытался описать свои впечатления.

– Я думаю об ангелах, Марк Антонио, – сказал он со сдержанным изумлением в голосе. – Какие они? Какие у них голоса? И как вообще земное создание может петь так, как сегодня пел ты?

– Вы слишком великодушны, мой господин, – ответил Тонио.

– Разве я не прав, когда говорю, что это пение было неземным? Может, я чего-то не понимаю? Там, в театре, на какой-то миг они сошлись – мир духа и мир плоти, и из этого слияния возник твой голос. Я видел вокруг себя обычных земных людей. Они смеялись, пили вино, развлекались, как делают люди повсюду. И вдруг все застыли в абсолютном молчании, когда услышали, как ты поешь. Что это было, как не высочайший уровень их чувственного наслаждения? А может, это превратилось скорее в духовное наслаждение, которое на миг связало себя с чем-то земным?

Тонио любовался серьезностью кардинала. Совершенно очевидное восхищение, которое испытывал Кальвино, согревало его, и он чувствовал, что мог бы сейчас с радостью оставить всех этих людей, выпивку, сладкое полубредовое забытье вечера, лишь бы побыть наедине с его преосвященством и немного потолковать о подобных материях.

Но кардинал уже взял его за руку и отвел к гостям. Ливрейные лакеи распахнули двери бального зала, и Тонио с кардиналом предстояло потерять друг друга в толпе.

– Но ты кое-чему научил меня, Марк Антонио, – точно украдкой, быстрым шепотком признался Кальвино. – Ты научил меня любить то, чего я не понимаю. Теперь я уже не скажу тебе, что любить красивое и непостижимое – это тщеславие, а не добродетель. – И он поцеловал Тонио беглым официальным поцелуем.

Граф Раффаэле ди Стефано тоже выразил свои комплименты певцу и композитору, признавшись, что в прошлом опера не слишком привлекала его. Он постоянно находился неподалеку от Тонио и, хотя сам не слишком много с ним разговаривал, окидывал всех окружающих ревнивыми взглядами.

По мере того как бал продолжался, вид Раффаэле действовал на Тонио все более и более мучительно. Он так живо напоминал Тонио о той спальне, что временами граф начинал казаться ему созданием, которое вообще не должно одеваться, как остальные мужчины. Густые волосы на тыльной стороне запястий выглядели довольно нелепо под слоями кружев, и Тонио приходилось постоянно отводить глаза, ведь в противном случае он прямо сейчас оставил бы это собрание, уведя Раффаэле за собой.

Одно лишь обстоятельство огорчало его: отсутствие Кристины Гримальди.

Он повсюду искал ее. Он был уверен, что не мог ее пропустить, и терзался в догадках, почему она не пришла.

Ведь она была в театре, он видел ее! И он понимал, что прийти за сцену, конечно же, она не могла. Но почему ее не было здесь, в доме кардинала?

Самые отвратительные мысли приходили ему в голову. Тонио чувствовал, как проваливается в настоящий кошмар, стоило ему подумать о том, что она видела его одетым в женское платье. Но ведь он поклонился ей, увидев ее в ложе графини, и она вернула ему поклон и восторженно аплодировала маленькими ручками после каждой его арии, и он видел, видел ее улыбку, несмотря на разделявшую их пропасть!

Так где же была она теперь?

Но он не мог решиться спросить об этом Гвидо или графиню, постоянно находившуюся рядом с ним.

В этот вечер многие пришли только потому, что приглашение поступило от кардинала Кальвино. И графиня изо всех сил старалась, чтобы как можно больше гостей познакомилось с ее музыкантами, ведь это означало, что на следующий день в оперу могли прийти люди, никогда прежде не бывавшие в театре.

Однако успех был уже практически обеспечен.

Руджерио был уверен, что теперь опера будет идти каждый вечер вплоть до конца карнавала, а к Гвидо и Тонио в течение вечера неоднократно подходили с вопросами, касавшимися их планов на будущее.

Упоминались Болонья, Милан, даже Венеция.

Венеция! Услышав это слово, Тонио тут же с извинениями прервал беседу.

Но такие разговоры завораживали его, так же как завораживало то, что его снова и снова представляли членам королевской фамилии.

Наконец они с Гвидо остались вдвоем. Дверь была заперта. И они занялись любовью, признавшись друг другу, что слегка удивлены силе собственного желания.

Потом Гвидо заснул, а Тонио лежал с открытыми глазами, как будто не хотел, чтобы эта ночь кончилась.

Наконец выложенный мозаикой пол исчертило пыльными полосами зимнее солнце. В полном одиночестве бродил Тонио взад и вперед по просторным неприбранным комнатам, периодически останавливая взгляд на высокой, в его рост, куче подарков и писем, наваленных на круглом мраморном столе.

Он отставил в сторону вино и попросил крепкого кофе.

Принеся себе кресло, начал проглядывать хрустящие, разукрашенные листы пергамента, пытаясь убедить самого себя, что ничего конкретного не ищет и просто делает то, что должен сделать. Но что-то он все-таки искал.

О, повсюду встречались ему венецианские имена! С замершим сердцем прочел он приветствия тети Катрины, поняв, что, вопреки своему обещанию, она тоже была здесь. Что ж, он не будет с нею встречаться. Потому что сейчас он слишком счастлив для этого. И семейство Леммо тоже присутствовало среди зрителей, и кое-кто еще из Лизани, и десятки других людей, кого он едва знал.

Так значит, весь мир был свидетелем того, как, переодетый в женский маскарадный костюм, он издавал звуки, присущие только богам и детям. Словно вернулись прежние кошмары, прежние унижения, столь же непостижимые, как его самые ужасные сны.

Он сделал глубокий глоток обжигающего, ароматного кофе.

Пробежал глазами горсть записочек со словами высочайшего восхищения, и тут же в его памяти всплыли самые интересные моменты прошедшего спектакля. Откинувшись в кресле и прижав к губам край одного из писем, он вдруг подумал, что в этот самый час аббаты уже собираются, наверное, в кофейнях и, как и он, предаются воспоминаниям о тех же моментах.

А еще там были приглашения всех сортов. Два от русских аристократов, одно от баварского, еще одно от влиятельного герцога. А в нескольких его звали на поздние ужины после представления, и эти приглашения заинтересовали его больше других.

Он подумал о Раффаэле ди Стефано и о том, сколько времени понадобится ему, чтобы одеться и добраться до дома графа. Раффаэле уже спит, в комнате так тепло… И вдруг сон стал накатывать на Тонио ласковой, мягкой волной, и, сложив руки на груди, он закрыл глаза.

От Кристины ничего не было. А почему, собственно, он чего-то ждал?

Почему?

И все же, уже поднявшись с кресла, он бросил на письма еще один взгляд. И, развернув в руке веером еще неоткрытые письма, увидел какой-то знакомый почерк.

Он не мог определить, кто это написал. А открыв письмо, прочел следующие слова:

«Мой Тонио,

неизвестно, что еще вышло бы, одержи ты верх над менее значительным человеком. Но ты сделал это своей победой. Это тот уровень, до которого доживают не многие. Сегодня ты заставил самих ангелов остерегаться тебя. Пусть Бог никогда не покинет тебя,

Алессандро».

А ниже, как будто после некоторого раздумья, был приписан адрес местопребывания Алессандро в Риме.

Почти час спустя Тонио вышел из палаццо. Воздух был бодрящим и чистым, и те несколько узких улиц, что отделяли его дом от того, который был упомянут в записке Алессандро, он прошел пешком.

Когда же дверь в комнату певца отворилась и он увидел знакомое лицо, то его заколотило так, как почти никогда в жизни. Никогда не испытывал он такого холода, как сейчас, в этом пустом коридоре; никогда не ощущал себя таким маленьким, хотя давно уже сравнялся с Алессандро ростом.

Потом он почувствовал, как Алессандро обнял его, и впервые с тех пор, как он покинул Неаполь, Тонио чуть не заплакал.

Он стоял недвижно, и непролившиеся слезы щипали ему глаза. Казалось, огромная волна боли захлестывает его. Сейчас в этой комнате с ним была Венеция – сама Венеция с ее кривыми переулочками и те просторные комнаты, что так много лет составляли для него этот город. А потом все в одно мгновение рухнуло, оставив его голым, униженным, уродливым.

Тонио выжал из себя самую ласковую улыбку, какую мог. А когда Алессандро молча усадил его на стул, сел напротив и протянул руку к кувшину с красным вином, Тонио увидел в нем все ту же, прежнюю, неторопливую грацию.

Он поставил перед Тонио стакан. И они выпили вместе.

Не произнеся ни слова.

Алессандро мало изменился. Даже тонкая сеточка морщин, покрывавшая его кожу, осталась прежней – похожей на вуаль, сквозь которую проступало неподвластное времени сияние.

На нем был серый шерстяной халат. Каштановые волосы свободно спускались на плечи. И каждое движение его изящных рук заключало в себе множество невысказанных и мучительных впечатлений.