Из Парижа в Бразилию по суше - Луи Буссенар

Промчав лихо вдоль величественной ограды, пожалуй, самой изящной из всех, коляска описала причудливую кривую перед беломраморным крыльцом с навершием из матового стекла и резко остановилась.

Прервем на время наш рассказ и предложим читателю отрывок из довольно небезынтересных записок Жака Арно, дающий наглядное представление о чувствах путешественника, вызванных его пребыванием в американском доме. Фиксируя это незаурядное событие, наш герой находился под столь сильным впечатлением от рационализма янки, что был не в состоянии осмыслить до конца свои наблюдения. Его заметки, не лишенные живости стиля, отражают непосредственные ощущения от только что увиденного, что, разумеется, не могло не проявиться в несколько сумбурном характере изложения. Но это — не главное, и посему мы дословно воспроизводим текст дневниковых записей Жака:

«1 июня. Сегодня уже почти две недели, как мы оставили на золотых приисках Карибу отважного Алексея, нашего дорогого, доброго товарища и в радости, и в печали.

Сколько всего произошло с того дня! И сколько еще предстоит нам пережить! Если когда-либо какой-нибудь писатель пожелает поведать о приключениях парижанина, путешествующего вокруг света, он вполне может ограничиться подлинными событиями и, не напрягая собственной фантазии, придерживаться голых фактов, сделав эпиграфом к своей книге слова, которые я не устаю повторять: «В жизни всякое случается».

Действительно, случается всякое, и вот уже я — желанный гость мистера Уэллса, будущего тестя грубияна полковника, получившего от меня удар, который мог бы с полным основанием преисполнить наставников гимнастического зала Пас чувством гордости за меня.

Этот джентльмен — сама предупредительность, его дочь, мисс Леонора, принимает меня с искренней сердечностью. Никогда не скажешь, что оба они тешат себя надеждой присутствовать через тринадцать дней при моей кончине, если только их внимание ко мне не является естественным состраданием, испытываемым к приговоренному к смерти.

Правда, Жюльен считает, что мистер Уэллс, будучи человеком хитрым, — подобных ему называют здесь людьми плутоватыми, или sharp[360], — хочет обезопасить себя, в случае если наша дуэль станет роковой для полковника Батлера.

Наследство покойного дядюшки сделало из меня, выражаясь языком меркантильным[361], то, что повсюду именуется прекрасной партией, и наш янки, кажется, вполне бы удовлетворился иметь зятем — повторяю, это не мои слова, а Жюльена, — не полковника, лошадника и забияку, а просто миллионера.

Ах, довольно! Я не затем чуть ли не пешком добирался из Парижа в Сан-Франциско, чтобы совершить подобную глупость…

Боже всемогущий, мне — и жениться на американке! Да к тому же еще на этом драгуне в юбке, — только так я перевожу rifle-woman[362], — по имени мисс Леонора! Лучше уж пасть от пули полковника.

Впрочем, не хочу сказать, что сия юная особа столь безобразна. Напротив, она скорее прекрасна. Двадцать лет, высокая, чудесно сложена, с великолепным румянцем, правильными чертами лица, восхитительными глазами и сверкающими зубами, словом, внешность божественная!

Однако она не в моем вкусе, а нравственные ее качества просто пугают меня.

Наконец, без колебаний признаюсь, что, хоть я и парижанин и вроде бы не дурак и давно уже привык ко всякого рода эксцентричному поведению, меня крайне обескураживает самоуверенность этой юной американки.

Я пишу «самоуверенность» лишь постольку, поскольку у меня просто нет слов, чтобы охарактеризовать ее безмятежное состояние, спокойствием своим уподобляющееся шару в индийских кеглях[363], когда тот катится, ударяясь с шумом о встречные предметы без малейшего для себя ущерба. Именно так ведет себя мисс Леонора, имеющая обыкновение беседовать обо всем и вся, включая темы, не совсем приличествующие юным особам.

Мы воздали должное обильному и, что весьма редко в Америке, великолепно сервированному обеду в роскошно обставленной столовой, чье убранство свидетельствовало о богатстве, но отнюдь не о хорошем вкусе.

С тех пор как мистер Уэллс стал кандидатом, он ведет такую жизнь, к какой, доведись мне быть присяжным в суде, я бы не приговорил ни одного, даже самого закоренелого преступника.

Говорят, что есть люди, у которых внутри помещен паровой двигатель. К таковым, несомненно, относится мистер Уэллс, с той, однако, оговоркой, что вместо парового двигателя у него в организме скрыт электрический мотор.

Изъясняется он двумя-тремя краткими словами, подкрепляя их лихорадочными жестами, и постоянно бежит, целыми сутками, делая передышку лишь на сон и еду. «…Так!.. Так!.. Брр!.. Так!.. Так!..» — слышится, словно неумолчное потрескивание телеграфного аппарата.

Наспех заглотив несколько кусочков рыбы и опрокинув пинту молока пополам с минеральной водой, мистер Уэллс улетел по делам, оставив нас, Жюльена и меня, наедине с мисс Леонорой.

Поглощая с прожорливостью чукчи огромные куски непрожаренного мяса, с легкостью перемалываемые ее прекрасными зубами, юная американка вцепилась в нас, — слово «вцепилась» кажется мне здесь наиболее уместным, — и завела разговор о международной политике, философии, математике, эстетике, живописи, музыке, литературе, а затем обратилась с неподражаемой непосредственностью к политике внутренней, ибо в эти дни именно она занимала все ее внимание.

Я искренне восхищался Жюльеном, который с присущей светскому человеку обходительностью, смахивающей на хладнокровие врача-психиатра, взирающего на очередного пациента с помутившимся умом, невозмутимо отвечал на бредовые высказывания буйнопомешанной. Что касается меня, то я был в ярости и уже подумывал, как бы поскорее завершить этот визит.

Посудите сами. Мисс Леонора, страстная почитательница литературы, произнесла длинную речь, чуть ли не зачитала целую диссертацию о ее любимых авторах «Хьюго» и «Тсоля», — читайте: «Гюго» и «Золя»[364]. Я не имею ничего против, когда кто-нибудь оказывает предпочтение общепризнанному мэтру[365] романтической школы, и польщен выбором апостола[366] реалистической школы, но было бы, по крайней мере, справедливо со стороны мисс Леоноры не называть «Девяносто третий год»[367] одним из эпизодов «Завоевания Плассана»[368] или «Западню»[369] — продолжением «Тружеников моря»[370].

Живопись, несомненно, чужда этому юному созданию, ибо мисс Леонора путает раскрашенные фотографии с полотнами, выполненными маслом, и доллар площадью в десять квадратных сантиметров — с шедеврами великих мастеров.