Тибо, или потерянный крест - Жюльетта Бенцони

— Недостойный магистр — всего лишь недостойный магистр! После его смерти выберут другого!

— Но, пока он жив, разве не обязаны вы беспрекословно ему повиноваться?

— «Мы» и в самом деле обязаны ему повиноваться, и вы в числе прочих, поскольку поклялись в этом перед Господом!

— Знаю... но я не был искренен. Вы убедили меня в том, что для меня это было единственной возможностью избежать встречи со смертью в другом месте, не на поле боя. Меня увлекла ваша миссия, и я хотел вам помочь.

— Теперь уже не хотите?

— Я больше не хочу, чтобы меня заставляли уважать презренного негодяя, который явно меньше всего стремится служить Богу и повиноваться ему. Что же касается поисков Скрижалей Закона — мне кажется, сейчас для этого время не самое подходящее. Разве что вам хочется поднести их Саладину? Адам, у нас есть более важные дела! Защищать Святой город, пока хватит сил, и погибнуть вместе с ним.

— Но я тоже намерен его защищать. Только я, как всегда, буду сражаться в белом плаще с красным крестом...— Но вы ведь не всегда его носили? Когда я встретил вас в Белине и отвел к моему королю, которому вы долго служили, на вас его не было, и никто не знал, кто вы. Даже я!

— У меня было и по-прежнему есть особое разрешение, связанное с возложенной на меня миссией.

— Кто дал вам это разрешение, если высшее начальство — это здешний магистр?

Немного поколебавшись, Адам решился ответить:

— Есть другой магистр. Тайный, скрытый от всех, известный лишь нескольким посвященным. Довольствуйтесь этим: я и так сказал слишком много...

В это мгновение темное небо распорола молния, почти сразу за ней последовал оглушительный удар грома, и оба тамплиера одновременно перекрестились. Казалось, небо недовольно тем, что дружба вырвала у Адама Пелликорна это признание и запрещает ему продолжать, если, конечно, допустить, что у него было такое намерение. Тибо с досадой покачал головой.

— Для меня все это слишком сложно, и я хочу вернуть себе свободу. Только что, у могилы Бодуэна, мне показалось, будто я слышу его голос. Он приказал мне заботиться о его подруге и его сестре...

— У его сестры есть муж, есть отчим, она — принцесса и, возможно, вскоре станет королевой. Она не нуждается в вашей помощи.

— Но у несчастной армянки нет заступников. И я хочу узнать, что с ней стало. Так что, раз уж вы так могущественны, дайте мне разрешение покинуть Орден, а еще лучше — скажите, что я погиб вместе с теми, кто пал в Хаттине! Но знайте, что мои дружеские чувства к вам остаются неизменными! А если вы больше не хотите быть моим другом, скажите мне об этом сразу.

И Тибо развернулся и побежал к цитадели в то самое мгновение, когда огромная черная туча прорвалась дождем. На иссохшую землю обрушился настоящий потоп, мгновенно загнавший людей в дома. Вскоре Тибо совсем исчез из виду — он был слишком далеко и отгорожен стеной воды. И тогда Адам, не сдвинувшийся с места и продолжавший смотреть ему вслед, пожал плечами, пробормотав:

— В конце концов, почему бы и нет?

И направился к брошенному монастырю.

К тому времени как Балиан вернулся в цитадель, гроза уже закончилась, и вдоль улиц по склонам бежали резвые ручьи. Тибо он нашел у входа в парадный двор. Бастард разговаривал со старым сержантом, одним из чех, кто уже не мог сражаться и был оставлен охранять город. Старик знал Тибо с детства и обрадовался ему до слез, все еще струившихся по его щекам, несмотря на горечь слов, которые он тем временем произносил, глядя на освещенное окно королевских покоев. Он говорил о том, что там, за стенами дворца, госпожа Аньес и в самом деле умирает в полном душевном одиночестве, потому что никто из членов ее семьи и родных не пришел, чтобы помолиться о ней и скрасить ее последние часы: ни ее сбежавшая дочь, ни ее оставшийся к Акре брат, ни муж, Рено Сидонский, которого она уже несколько месяцев не видела. Вырвавшись из хаттинского ада, Рено заперся в своем приморском замке в Сидоне, сопротивлялся как мог эмирам Саладина и думать забыл о женщине, которую давно разлюбил. Что же касается последнего — из тех, кого можно было назвать вслух! — любовника Аньес, коннетабля Амори де Лузиньяна, он был в плену у Саладина.

— Жалко смотреть на нее, всеми покинутую, такую высокородную даму и совсем еще недавно такую красавицу! Ведь все служанки уехали вместе с королевой Сибиллой, и при ней остались только старуха гречанка, Жозефа Дамианос... и Мариетта, которую вы, мессир Тибо, прекрасно знаете.

— Мариетта? Она вернулась?

— Вместе с теми жителями Аскалона, которых турки не убили и не утопили. Они добрались до Иерусалима в самом жалком виде, потому что если султану, как говорят, и случается кому-то посочувствовать, то с его эмирами такого не бывает никогда. Во имя Аллаха они убивают, жгут, грабят, насилуют и пытают. Мариетта была ранена. Прибыв сюда, она сразу направилась во дворец, будучи уверена в том, что для нее здесь найдется местечко...

— Я хотел бы ее увидеть.

— Нет ничего проще, — вмешался Балиан, стоявший чуть поодаль и слышавший старого солдата. — Достаточно лишь подняться наверх... или вам очень не хочется встречаться с госпожой Аньес? Это можно понять, если вспомнить ее алчность. Помните, как она использовала самые жестокие приступы болезни Бодуэна для того, чтобы добиться от него всего, чего ей хотелось?

— Я хочу помнить только о ее любви к нему, пусть даже она недостаточно его любила.

— Ну, так идите! Не буду вас провожать. Дорогу вы знаете, а я никогда не был в числе ее друзей... Увидите, она сильно изменилась.

Теперь уже совсем стемнело, но в Иерусалиме ночи редко бывали тихими. Раньше к шуму праздников, которые устраивали Аньес и ей подобные, примешивались звон колоколов и удары в била. Все эти звуки по-прежнему раздавались в Иерусалиме, но теперь они сливались с шумом жизни сотен беженцев, которые ютились и нижних дворах цитадели и в церквях, в монастырских садах, у госпитальеров и в первой ограде Храма.

Вытащив из железного кольца факел, Тибо стал подниматься по лестнице королевского жилища, в былые времена ярко освещенного и наполненного голосами флейты и лютни, звоном тамбуринов и пением, теперь же угрюмого и безмолвного.

У дверей Аньес не было даже стражи — мужчины, способные держать оружие, нужны были в других местах, — и, когда Тибо толкнул тяжелую резную кедровую створку, послышался лишь тихий шепот молитв. В темной спальне слабо светились огоньки двух масляных ламп, горевших у изголовья огромной кровати, задрапированной лазурным дамасским шелком, с легким пологом, защищавшим ее от ночных насекомых. Голубоватый оттенок занавесей подчеркивал красоту белокурой хозяйки спальни. Светлое пятно висело в темноте чуть золотящимся от желтых огоньков облачком — только это и осталось от чувственной роскоши постели, где Аньес некогда так весело грешила с самыми красивыми мужчинами, которых случай приводил в ее сети. Ничего не осталось от шелковых простыней, мягких тюфяков, пуховых подушек в вышитых наволочках. Исхудавшее тело покоилось на тонкой подстилке, без одеял и покрывал, прикрытое лишь белым монашеским платьем, напоминавшим то, которое Бодуэн любил надевать, когда расставался с доспехами. Великолепные волосы, служившие Аньес единственным нарядом, когда она принимала своих любовников, были коротко острижены и легкими кудрями вились вокруг лица, которое болезнь изменила настолько, что Тибо едва его узнал. Созданное для любви тело распадалось под действием болезни, пожиравшей органы размножения. Несмотря на то, что в спальне жгли ароматные травы, ее наполнял запах болезни, предвещающий появление запаха смерти.