Соблазны французского двора - Елена Арсеньева

Когда Мария снова взглянула на графиню, то и взор, и лик ее были ясны необычайно.

– Вы бесконечно правы, дорогая, – произнесла она с благодарной улыбкою. – Я уезжаю к мужу. Сегодня же! И буду просить его прощения, обещать… – У нее перехватило горло.

Гизелла поджала губы, покачала своей хорошенькой смоляной головкой.

– Счастье, что мой брат не слышит вас! Он был бы глубоко разочарован, услышав, что его богиня желает припасть к стопам мужлана, который столько лет пренебрегал ею.

– Я виновна пред мужем, – вскинула голову Мария, – однако унижаться пред ним не намерена.

– И правильно! – горячо стиснула ее руки Гизелла. – И правильно! Здесь надо поступить умно и тонко. Вам следует встретиться как бы невзначай. Вот что, слушайте, я придумала! 27 апреля мой друг, маркиз де Монжуа, дает бал в честь открытия Генеральных штатов. Он чуть-чуть демократ, один из друзей герцога Филиппа, однако гостей умеет принимать как никто. Насколько мне известно, – продолжала она с тонкой улыбкою, – судьба французской монархии и трещины, которые дает трон, весьма волнуют Россию. Симолин собирает сведения где может… Корф непременно придет на этот бал! Клянусь вам!

И Мария не удержалась – бросилась к Гизелле и расцеловала ее румяные душистые щеки. Снова счастье было близко, так близко! Уж теперь-то она его не упустит!

«Придет на бал» – очень точно сказано. Ибо лишь дамам, по снисходительности к их слабому естеству, а пуще того – для сбережения дорогих туалетов, – дозволялось прибыть в предместье Сен-Жермен, где находился особняк маркиза, в экипажах, – мужчинам же предписывалось непременно прийти пешком, «как все люди ходят», дабы таким обременительным для многих способом передвижения продемонстрировать свое единство с народом. Ходили слухи, будто на бал приглашен и Филипп Орлеанский, новое прозвище которого – Эгалите[111] – уже было на слуху, и, оправдывая его, он также отправится на бал пешком!

Первым, кого увидела Мария, поднимаясь по лестнице и окидывая взглядом бальную залу, был Шодерло де Лакло, который тут же бросился к графине д’Армонти, не забыв поощрительно взглянуть на Марию. Желающим увидеть на балу герцога Орлеанского пришлось удовольствоваться вертлявой фигурою его секретаря, и немалое время господин де Лакло оставался чуть ли не единственным мужчиной в сонмище раздосадованных дам: кавалеры безнадежно запаздывали, видимо не рассчитав время, необходимое для того, чтобы добраться к дому де Монжуа непривычным пешим образом.

Верно, из-за их усталости и танцевали нынче вяло. Бал явно не задался, а уж когда два или три гостя явились со сбившимися париками и в перепачканной, даже изорванной кое-где одежде, то в адрес хозяина и, разумеется, месье Эгалите, вдохновителя сей затеи, начали раздаваться весьма крепкие выражения: на улицах нынче было неспокойно. Вообще гостей оказалось меньше, чем рассчитывал хозяин: возможно, многие вернулись с полдороги. Не было никого и из русского посольства, Мария все глаза проглядела: не танцевала, бродила у лестницы, забыв о приличиях, об уроках гордости, которые преподавала ей Гизелла, – высматривала знакомую фигуру, чувствуя: как только появится Корф, она не раздумывая кинется ему на шею, возопит о своей любви, будет умолять о прощении.

Эта сцена так явственно вспыхивала и гасла в ее взбудораженном воображении, как всполохи огня на маяке – то озаряют все светом надежды, то погружают во тьму безнадежности. А Корфа все не было, не было… Появился Сильвестр – отвесил быстрый поклон, но не задержался ни на мгновение, лишь скользнул по лицу Марии каким-то испуганным, вороватым взглядом.

Это ее озадачило. Отошла от лестницы, глянула в простенок, украшенный большим зеркалом, – и от всей души порадовалась, что какие-то обстоятельства помешали барону явиться на бал.

Это пугало в лиловых тонах, с лицом цвета пармских фиалок, с разоренной клумбой на голове – это она.

– Милая моя, что с вами? – воскликнула графиня Гизелла, оказавшаяся рядом. – Вы ужасно выглядите!

«Не твоими ли молитвами?» – Мария с трудом удержалась, чтобы не съязвить, и выдавила из себя спасительную фразу:

– У меня вдруг голова разболелась.

– Выпейте вина! – приказала графиня, подав знак лакею. Почему-то им оказался не ливрейный хозяина, маркиза де Монжуа, а собственный гайдук Гизеллы. У него на подносе стояли два бокала: один с шампанским, его проворно схватила Гизелла со словами: «Шампанское вам нельзя, голова еще сильнее разболится!»; другой был наполнен бургундским, Мария взяла его и выпила без всякого удовольствия. И вот тут-то у нее и впрямь разболелась голова, да так, что Мария со стоном схватилась за виски. Лицо Гизеллы приняло озабоченное выражение:

– Едем домой немедля! Он уже не придет, это понятно. Ничего, я что-нибудь еще придумаю. – И, подхватив Марию под руку, она повлекла ее к выходу, где гайдук уже выкликал карету графини д’Армонти.

Да, кажется, Париж постепенно переставал быть местом для приятных прогулок.

Дорогу бесцеремонно пересекали какие-то люди, словно бы не сомневались, что кучер предпочтет осадить карету, чем прикрикнуть на них; а ведь в былые времена еще и кнутом огрел бы… Откуда-то доносилась стрельба. Совсем недалеко от Сен-Жерменского предместья, на улице, где в ряд вытянулись лавки, что-то горело. Там вопила, неистовствовала толпа.

– Кого-то убивают… – прошептала графиня д’Армонти. – Не хотела бы я быть на месте несчастного, попавшего в логово тигра.

Мария едва слышала ее.

Гизелла высунулась в окно, что-то быстро сказала гайдуку. Тот соскочил с запяток и скрылся в проулке.

– Я послала его узнать, что там происходит, – пояснила она Марии, но та вряд ли поняла ее: разламывалась голова, нестерпимо хотелось спать.

Оказавшись наконец в спальне, она отослала горничную: противно было прикосновение чужих рук, – и стала сдирать с себя платье, да так поспешно и неосторожно, что оторвала оборку. И тут же принялась стаскивать с себя одежду, не заботясь о ее сохранности. Растрепала прическу, распустила волосы – стало легко, даже голову отпустило! – и прыгнула в постель. Да, забыла свет… приподнялась и дунула на свечу, в последний раз бросив злорадный взгляд на кучку лиловых лохмотьев на полу.

«Лиловый – цвет траура французских королей. Что за кошмарный цвет! То-то небось горюют, когда приходится его надевать! Я бы уж лучше носила черное!»

С этой мыслью она заснула, еще не зная, что отныне ей придется носить только черное: сегодня ночью она стала вдовой, ибо Димитрий Корф и оказался «тем несчастным», который попал-таки в «логово тигров»!