Поэты и цари - Валерия Новодворская

До Потопа оставалось еще 6 лет. А Думу Столыпин стабилизировал, она заработала – после роспуска второй за 102 дня. Изменили избирательный закон: вместо большей части рабочих и крестьян в Думу попала интеллигенция, эсдеков обвинили в заговоре и отправили на каторгу, представительство охлоса уменьшилось в 15 раз. И Дума заработала. И третья, и четвертая… Но тут нас добила очередная «большая победоносная война», в которую впутался царь. И опять из-за Сербии, которая сама во всем была виновата и просто искала неприятностей. У Франции был резон отбивать у Германии Эльзас и Лотарингию. У России лезть в «сердечную» «Entente cordiale» – Антанту – никакого резона не было. Амок. Рок. Безумие. Опять мираж Босфора и Дарданелл (жадность не только «фраера» сгубила). Николай II первый объявил общую мобилизацию! Перед Францией, видите ли, стыдно было. И Франция, и Англия, и Германия спокойно оставят Россию умирать, а английские и германские царственные семейства предадут и Ники, и Аликс, и их детишек и обрекут их на ипатьевский подвал. Им стыдно не будет… Германия признает Совдепию в 1922 году, Франция – в 1925-м, Англия – в 1929-м, США – в 1933-м. И никто не покраснеет.

И все шло в 1914 году по новой: сначала краткий патриотический маниакал, а потом – антигосударственная депрессия. Народ вкусит крови, озвереет в окопах, большевики приберут армию к рукам. И тогда случится Февраль. На сторону Советов, классовых Советов, Советов санкюлотов (солдатские, рабочие, крестьянские, матросские депутаты; ни инженеры, ни офицеры, ни врачи, ни учителя, ни бизнес представлены не были) перейдут петербургские войска. Генералы запаникуют и предадут. Монархисты типа Шульгина предадут тоже, попросят отречься. И Николай отчается и отречется. Он был гуманистом и христианином: ему казалось, что так страна избегнет кровопролития. Александр III и в войну бы не полез, и не отрекся бы.

В Финляндии будет аналогичная ситуация, но Маннергейм подавит бунт. Он уложит в могилы 20 тысяч рабочих, но сотни тысяч спасет. И памятник ему в центре Хельсинки никто не собирается демонтировать. Можно было не отрекаться, призвать верные войска, выйти из войны, уничтожить революционеров. Хоть бы и 50 тысяч, зато спаслись бы 60 миллионов. Но Николай, хороший христианин и плохой монарх, выбрал мученический венец. Он стал единственным монархом, поднятым на знамя диссидентства и антисоветизма, ибо был для диссидентов и антисоветчиков соузником и братом по несчастью. У Красного дракона хватило ширины пасти для всех: для монархии и монарха, для его семьи, для триколора, Учредилки и Думы, для царских орлов и крестов на церквах, для Иисуса и кадетов, для эсеров и анархистов, для меньшевиков и белых офицеров. Все живое и стоящее чего-то, все ценное и свободное, все человеческое в России было обречено умереть в один день: 25 октября или 7 ноября по новому стилю.

Опасный и лукавый шут Григорий Распутин, сильно портивший имидж власти, был спущен Феликсом Юсуповым под лед. Но это не помогло. Пуришкевич оказался прав: проблема страны была не в Распутине, а в распутстве. И мы ее все еще не можем разрешить.

ЧИСЛО ЗВЕРЯ

…Помните, в пьесе Горького «На дне» старый Актер в жалкой ночлежке, цитируя Беранже, произносит с пафосом девиз русской интеллигенции: «Господа, если к правде святой мир дорогу найти не умеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!»

Это очень на нас похоже. Интеллигенции мало справедливости юридического толка, то есть равенства всех перед законом, мало и гуманизма (а его было навалом в той дофевральской жизни «под гнетом» монархии). Русской интеллигенции нужна была Правда, да еще святая, да еще на этой грешной Земле. То есть утопия. Даже по Беранже к такой шикарной жизни мир дорогу найти не умел (и слава Богу, а то и эмигрировать русской интеллигенции было бы некуда). Значит, должны были найтись безумцы – меньшевики, анархисты, эсеры, которые обеспечили бы стране вместо реальной жизни хотя бы сон золотой. Хоть ненадолго. И обеспечили.

Роль Оле-Лукойе с разноцветным зонтиком и спринцовкой, полной сладкого молочка для того, чтобы слиплись веки, суждено было сыграть Керенскому. Золотой сон: республика, Учредилка, Временное правительство; барышни с красными бантами, брат царя, требующий для своего восхождения на трон мандата Учредительного собрания; 8-часовой рабочий день, право голоса для женщин; выборы в Учредилку по партийным спискам, европейские права и свободы, – длился 8 месяцев. Почти летаргия…

Пробуждение было ужасным настолько, что мы задним числом прикидываем: а не следует ли судить судом совести и Керенского, и Блока, и Виктора Чернова, главного правого эсера, и восторженных, безумных нигилистов, которые ввергли нас в то, в чем мы родились, прожили и скорее всего умрем? Не преступники ли они все, включая Милюкова и Набокова?

Современники тех давних бурь, которых накрыло историческим цунами и которые обладали способностями к анализу и обобщению, поэты и историки вроде Бердяева и Каннегиссера,[7] судили о восьми месяцах Утопии почти в тех же выражениях, что Беранже. Каннегиссер, чья короткая и блестящая жизнь завершилась расстрелом и чье мужество удивило даже чекистов, оставил нам четыре строчки, стоящие исторического трактата: «И возле могильного входа, в блаженном и радостном сне, мы вспомним: Россия, Свобода, Керенский на белом коне».

А на самом деле Керенский никогда к лошади даже и не подходил… Он самоустранился с готовностью, загубив страну, был позер и фразер, ради красного словца и широкого жеста не пожалевший целую страну. Мягкий, интеллигентный царь** самоустранился с готовностью, загубив страну своей непоследовательностью. Политик-романтик, безответственный революционер и трепач, Керенский угробил Россию в силу бездарности, неумения заниматься делом и считать хотя бы на два хода вперед. Он вел себя как герой-любовник на сцене, но не смог понять и увидеть, что у его спектакля уже был режиссер! Сосредоточенный, неумолимый, лишенный жалости и эмоций, все считающий, как бездушная машина…

Спасителя для России не нашлось… Христа если и был, то потеряли… Хотя апостолы, безусловно, были. Честно сражавшиеся и отдавшие жизнь, не уступившие, не сломленные. Такие, как тот же Леонид Каннегиссер, да и Николай Гумилев тоже, адмирал Колчак, доктор Боткин, пошедший на смерть вместе с царской семьей и своим маленьким пациентом Алексеем. Отказавшиеся сотрудничать с большевиками и погибшие в застенках ВЧК интеллигенты; офицеры, священники, верующие. Митрополит Вениамин, Любовь Новосильцева, белые офицеры, павшие в бою, а не отплывшие «за кордон», связная Белого движения Мария Захарченко, племянница генерала Кутепова, оставившая последний патрон для себя.

Спасителя не нашлось, а вот Антихрист был. Классный Антихрист, Демиург Ада, в который он удачно и, кажется, необратимо превратил Россию. Настолько необратимо, что над Кремлем горят красные звезды, как визитная карточка абсолютного Зла, а сам Демиург лежит почище всякого Хеопса в пирамиде на главной площади страны.

Восемь месяцев кадеты, октябристы из «радикалов», прогрессисты и энэсы (по убеждениям левые, но по действиям безобидные народники дотеррористического периода, то есть мечтатели и донкихоты), от самого правого князя Львова – до самого Керенского делали вид и даже верили в то, что они чем-то управляют и что-то направляют, что они легитимны и признаны страной, что они правопреемники Госдумы. Они верили в то, что можно оседлать цунами пугачевщины ХХ века.

Но во главе этой жуткой стихии (не щадившей не только старых капитанов и их жен, но и капитанских дочек), стихии, развязавшей не без помощи социалистических «учителей» классовый террор против дворян, вообще имущих классов и сословий, да и просто против грамотных людей, стоял отнюдь не Пугачев. А стоял человек-компьютер, фанатик, умевший не увлекаться, разрушитель, движимый чувством мести и холодным пафосом утопизма.

Его враги просто жили, ситуативно барахтаясь, беспорядочно нанося удары; он же, В. Ульянов, аватара Зла, играл. Играл на всех досках сразу, не гнушаясь и краплеными картами, и переменой правил во время игры. А когда это было нужно, он смешивал фигуры, сбрасывал их с доски и бил доской по голове и гроссмейстера напротив, и зрителей, и арбитров матча.

«…Усаживаемся на самой высокой точке. Ландшафт беспредельный, неописуемая красота… Я настраиваюсь на высокий стиль и уже готова начать декламировать Шекспира, Байрона. Смотрю на Владимира Ильича: он сидит, крепко задумавшись, и вдруг выпаливает: “А здорово гадят меньшевики!”»

Нет другой такой исторической фигуры, относительно которой так бы заблуждались современники, потомки, историки, писатели, драматурги и политики. Еще можно понять бедолаг-коммунистов (от которых генетически пошли шестидесятники), которые, попав в сталинскую печь, от горя и бедствий вообразили, что под Лениным было бы прохладнее. И тут же возник ряд мифов: о том, что Ленина извратил Сталин, о «добром дедушке Ленине», о «социализме с человеческим лицом», который он якобы планировал и в который, кажется, искренне верили Млынарж, Горби, да и сам Дубчек со товарищи. Да и теперь, пожалуй, есть некие «еврокоммунисты», и итальянские, и французские, которые продолжают верить. Сам Оруэлл верил, пока в 30-е годы, явившись спасать Испанию от Франко, не попал в лапы коммунистов, управляемых из Кремля. Прошедшие лагеря и чудом уцелевшие партийцы мечтали о том, чтобы кончилась сталинская эра и вернулись бы они к «ленинским нормам».