Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Однажды в Неаполе ожидали вылета в Москву.

Солнце плавило окна аэропорта до жидкого стекла. Машины взлетали в синем дрожащем мареве. Люди сомнамбулическими тенями плавали в зале ожидания, как рыбы в аквариуме.

У Бориса тупо ныла голова после вчерашнего банкета. Он направился в бар, чтобы выпить рюмку «Мартини», но путь ему неожиданно преградила Капитолина Марковна.

– Вы куда? – более чем строго поинтересовалась ненавистная церберша.

Борис Борисович, нужно сказать, был человеком добрым, но хамства и наглости в отношении к личной свободе принять в смирении не мог и, мгновенно ощутив от вопроса Капитолины Марковны тугую волну негодования, зло прошипел ей на ухо:

– Иду сделать пи-пи, дорогая наша блюстительница. Могу я пописать без свидетелей?

Жена командующего оркестром отпрянула от Бориса так, словно он имел на теле, под итальянской ослепительно белой рубашкой, вредных, опасных насекомых.

Вот эти две ответные, не совсем, скажем, культурные фразы Бориса и решили всю дальнейшую судьбу музыканта. Его и, понятно, Тамары.

По возвращении в Москву Степанов неожиданно затеял конкурс на профпригодность, то есть на соответствие, иными словами, того или иного оркестранта своему музыкальному месту. Борис тогда обреченно понял: этот спектакль разыгрывается исключительно для него.

Из балалаечников состязались трое. Ветеран Белов, Борис Борисович и молодой, никому не известный, – кроме, конечно, Степанова, – парень – Шмаров Анатолий, недавний выпускник Гнесинского училища.

Анатолию Шмарову предложено было сыграть две не особенно сложные, тем более – основанные на народной тематике пьесы Римского-Корсакова. Ветеран Белов отыграл то, что сто раз уже исполнял в разных концертах. Отыграл лихо, браво, широко, с ветеранской печатью качества.

На пюпитр Бориса легли ноты Шумана, Рахманинова и Ждановича. Сыграть этих композиторов с листа – дело куда как непростое. Борис еще раз утвердился в мысли, что его хотят утопить, а вместо него посадить вот этого розовощекого, с легким пушистыми усиками паренька, Анатолия Шмарова, который, скорее всего, был либо чьим-то сыном, либо непосредственно родственником самого Степанова или его постылой жены, Капитолины.

В битву Борис, тем не менее, все же вступил. Шумана с Рахманиновым он сыграл достаточно легко и моложаво. С интонациями и чувством, гармонично, грамотно, профессионально. А вот со Ждановичем, сочинения которого Борис никогда, прямо скажем, в глаза не видел, а музыка являла собою сухие тренировочные упражнения, трескучие переборы гамм, нелепые переходы с тональности на тональность, было столь же сложно, сколь и опасно.

Честно говоря, Степанов внутри себя не хотел расставаться с Борисом: он любил и ценил одаренных музыкантов. Но жена… что поделаешь, учинила настоящую истерику. Со всем причитающимся. С валерьянкой, закатыванием глаз, с банально традиционным, наконец: «я или он». Чем уж так насолил ей Борис, сказать трудно. Однако командующий оркестром сдался. При таком раскладе у Степанова выбора не было. Опять же, Шмаров Толик, племянник Капитолины. Его нужно, хоть умри, куда-то устраивать. Одним словом, Борис Борисович был обречен.

Он вытер перед Ждановичем пот со лба и перевернул страницу нотной тетради. Борис чувствовал, рука его не дрогнет, инструмент не подведет. Он сейчас закипит, запоет, заплещется. Но где гарантия, что даже он, профессиональный музыкант, не собьется на умопомрачительных вариациях. Какое-нибудь колено предстоящей пьесы нужно проигрывать два, три, пять, а то и десять раз, чтобы овладеть им в совершенстве.

Борис посмотрел в ряд жюри, на Степанова. Посмотрел, как гладиатор на патриция, большой палец которого обращен вниз. Степанов отвел глаза в сторону. Борису все стало совершенно ясно. Но он решил сражаться до конца. И, конечно, проиграл. Где-то, понятное дело, сбился, споткнулся, упал. Впрочем, выиграть было невозможно. Степанов знал, чем свалить человека, даже музыканта-профессионала. И свалил.

Двери оркестра захлопнулись. На другой же день они захлопнулись и для Тамары, поскольку ни ее душа, ни сердце, ни, тем более, язык не могли вынести открытого геноцида в отношении Бориса.

После переездов, гастролей, выступлений наступило неподвижное, гранитное затишье, которое и Борис, и Тамара молча слушали, оглушенные наступившей тишиной.

С самого утра они закрывали еще необжитую, пахнущую пылью и одиночеством квартиру Тамары и отправлялись к Крылатским холмам, которые высились неподалеку от их дома.

Тогда был июль. Пестрое разнотравье густо застилало всю овражную часть возвышенностей и церковное подножье до самого святого источника, что струился в низине круглый год из далеких глубин времени. Словно бы целые века журчали в прозрачном ручье, обнажая крупинки чьих-то далеких судеб, которые прозрачными тенями бродили по вечерам в лиловых сумерках. Колокольный звон медным эхом отдавался в вечности.

Борис с Тамарой садились обычно в густую, мягкую траву под дремотными березами, доставали вино, еду и начинали долгое, до темноты, путешествие в прошлое, к пролетевшим поездкам, концертам, приключениям и счастью. Теперь все было позади: и концерты, и приключения. И счастье. Вот так, если поглядеть со стороны, грустно и бездарно пролетали дни, а за ними недели и месяцы жизни.

Незаметно стряхнули скромницы-березы с тонких, чеканных веток золотые листья. Над крестами церкви Пресвятой Богоматери нависли тяжелые, пепельно-черные тучи. От гребного канала подул тягучий мокрый ветер и косою моросью двинулся на город бесконечный, унылый дождь.

Борис с Тамарой водворились в зимнюю квартиру. Теперь они наблюдали сквозь заплаканные окна многоглазую, равнодушные стену противоположного дома. Под вечер он зажигал мутно-желтые огни, освещая тени трудовых людей, торопившихся сквозь кислый дождь в свои теплые жилища. Сумрак застывал, как желе, подернутый серой рябью однообразия и скуки. Крылатские холмы в это время походили на каменное кладбище, оглашаемое порою стонами порывистого ветра.

Борис, заметим, иногда спускался за коньяком. Как за спасением. В магазине, располагавшемся на первом этаже их дома, его с Тамарой уже все знали. Продавщицы думали-гадали, судили-рядили: чем это можно в музыке таким заниматься, чтобы частенько пить дорогое вино.

О средствах пока музыканты не заботились. Пока что от былых концертов и выступлений денег было достаточно и они, деньги, широко шли в распыл, не омраченные жалостью утраты.

Иногда под настроение Тамара пела. Она вдруг надевала лучшее платье из своего обширного гардероба и начинала исполнять, словно в концерте, какой-нибудь старинный русский романс. Голос у нее был чистый и мягкий, грамотный, без тени ошибок и фальши.

Борис всегда слушал с удовольствием. Слушал внимательно, но несколько предвзято. Как, скажем, член жюри.

– Чего это ты, Лапуля, в си бемоль миноре очутилась? – в среде музыкантов это была трудная и противная тональность.

– Разве? – удивлялась разрумянившаяся Тамара. – Мне казалось, это чистая си.

– Нет, Лапуля, си бемоль.

– Ну ладно, – соглашалась Тамара. – Тебе видней. У тебя, Лапа, абсолютный слух, – без иронии, с гордостью и обожанием говорила Тамара.

Дождь не кончался. Сонно текли дни, однообразно слетая в никуда ненужными листками календаря. Размытые и водянистые, как глазницы домов, дни не оставляли по себе воспоминаний, укладываясь в памяти бледными пустыми пятнами. В крови своей они не имели гемоглобина времени, и потому просачивались в подсознание безликими, уродливыми тенями с цементными, мокрыми зрачками.

– Знаешь, Лапуля, – сказал как-то Борис, погруженный в мрачные раздумья. – Я, пожалуй, убью их. И Капитолину. И самого Степанова. Они не достойны жизни. – Он взял рюмку и посмотрел сквозь нее на свет лампы. – Интересно, сколько сейчас может стоить оружие?

Тамара, неподвижно глядевшая до этого в черное зеркало окна, встрепенулась и в ужасе закрестилась. Она была верующая.

– Что ты, Лапа! Господь с тобой. Ты что нехристь какой?! Все лето под Храмом просидел и вон чего удумал. Ты убьешь, – совсем отрезвела Тамара. – Тебя посадят, а я тут совсем умру. Да и можно ли о грехе таком думать? – жарко высказалась она и заплакала.

Борис поднялся, прижал Тамару к себе, погладил по волосам.

– Ладно, воробей. Ладно, – утешал он. – Это я так… От горя нашего. Ты же знаешь, я червяка не обижу. А эти сволочи… посмотри, что они с нами сделали! Куда мы катимся? Мы же, Тома, летим с тобой в пропасть. И столкнули нас туда они, Степанов со своей мымрой. Вот я и подумал: им не место на земле.

– Ах, Боря, Боря, – всхлипывала Тамара. – Разве не понимаешь – ты не судья. В этом мире один Блюститель. Он их и накажет. Никуда не денутся. А мы… что – мы?.. Господь и нам подаст руку. Вот увидишь. Все будет справедливо. Каждый получит по делам своим. Конечно, я тоже была виновата. Людей подзуживала, злословила. Гордыня меня душила. А ведь это грех, Боря. Большой грех. Может, – я иногда думаю, – за то мы и наказаны с тобой, Лапа.