Молодая Екатерина - Ольга Елисеева

«Ослабя короля прусского, сделать его для здешней стороны нестрашным и незаботным; венский двор, усиля возвращением ему Шлезии (Силезии. — О.Е.), сделать союз против турок более важным и действительным; одолжа Польшу доставлением ей королевской Пруссии, во взаимство получить не токмо Курляндию, но и такое с польской стороны границ округление, которым бы не только нынешние непрестанные об них хлопоты и беспокойства пресеклись, но, может быть, и способ достался бы коммерцию Балтийского моря с Черным соединить и через то почти всю левантскую коммерцию в здешних руках иметь»[569].

Большинство членов Конференции не приняли слова канцлера всерьез. Слишком грандиозными казались цели. Однако именно решение этих задач станет главным во внешней политике Екатерины II. Школа Бестужева не прошла для нее даром.

На наш взгляд, исключительно важным является уточнение Е. В. Анисимова о том, что в Семилетней войне правительство Елизаветы Петровны преследовало не просто национальные, а именно имперские цели[570]. Присоединении Курляндии, или Восточной Пруссии — территорий в религиозном и национальном смысле чужих России, — никак не затрагивало жизни русского народа. Разве только налогоплательщикам приходилось раскошеливаться на очередную военную акцию, а рекрутам рисковать жизнью. Более того, усиление старого врага — Польши — за счет кусков Пруссии находилось в кричащем противоречии с выгодами России. Ради чего предлагалось ими пожертвовать? Империя нуждалась в расширении земель вокруг Балтийского моря, в продвижении в глубь Европы, в уничтожении потенциального соперника — Фридриха II. После Семилетней войны Пруссия так ослабла, что не могла уже помешать России при реализации планов в отношении Турции, Польши и Швеции.

Талантливый политик Екатерина II всегда умела совмещать имперский интерес с национальным. Под каждой ее международной акцией — будь то разделы Польши или присоединение Крыма — кроме стремления империи к «округлению границ», лежала остро ощущаемая подданными жизненная необходимость. На этом паркете Россия отдавила много ног, но могла, по крайней мере, объяснить свой медвежий танец вековой враждой, стремлением некогда разъединенных осколков единого народа вновь оказаться в одном государстве под властью православного монарха, защитой переселенцев от нападений турок и татар, желанием разорить Крымское ханство — последний осколок Золотой Орды — и т. д.

Подобных объяснений у Семилетней войны не было. В ней голый имперский интерес не подкреплялся национальным. Потому так часто и тогдашние политики, и современные исследователи хватаются за рассказы об обидах, нанесенных Елизавете Петровне вечно ерничавшим прусским королем. Еще в 1745 г. английский посланник лорд Гриндфорд передавал слова Елизаветы: «Нет сомнения в том, что король Прусский — дурной государь, без страха Божьего; он высмеивает все святое и никогда не бывает в церкви. Это какой-то прусский Надир-шах». И далее: «Сия государыня изрядно обозлена на берлинский двор, особливо после того, как некоторые гайдуки, служившие королю прусскому, сказывали после своего возвращения, что государь сей бесцеремонно и поносительно говорил об ее особе». Через десять лет Уильямс фиксировал те же настроения: «Отвращение императрицы… к Пруссии с каждым днем все увеличивается»; «Личная неприязнь императрицы к королю Прусскому почти совершенно неприкрыта и проявляется на каждом шагу: все, что неблагоприятно королю, живо выставляется на вид самой царицей и ее министрами»[571].

Фридрих поздно спохватился, и его заверения в глубоком уважении к Елизавете Петровне не могли никого обмануть. В сентябре 1754 г. он попытался довести до М. И. Воронцова для передачи императрице следующее: «Ничто так неосновательно и несправедливо, как сделанный об нем… портрет, а именно: 1-е) якобы он такой государь, который ищет только случая, как бы впасть в земли и нарушить покой своих соседей; 2-е) якобы он пренебрег почтение к Ее Императорскому величеству…»[572]. Естественно, «мироломному» монарху не поверили.

Стоит учитывать крайнюю мнительность русской императрицы. При редкой красоте Елизавета была неуверенна в себе. Отсюда придирки и ревность к молодым женщинам. Позднее ее правнук Александр I будет болезненно воспринимать малейший непорядок в одежде, подходить к зеркалам и долго осматривать себя, чтобы найти изъян и поправить. Ему станет казаться, будто над ним насмехаются за глаза. Тысячи платьев Елизаветы, которые никогда не надевались дважды, — не предмет для подтрунивания, а настораживающий симптом. Давно замечено, что в новых туалетах дама чувствует себя увереннее, они поднимают ей настроение и жизненный тонус. Дочь Петра была расточительна не только из легкомыслия, но и на нервной почве. Подозрительная и обидчивая, она не умела, как Екатерина, посмеяться над собой. Издевки Фридриха, большая часть которых нецензурны, вызвали в русской императрице жгучую ненависть.

Многие наблюдатели отмечали в Елизавете тщеславие как одну из преобладающих черт характера. Упрекая Екатерину II в развитом честолюбии, мы подчас забываем, что это качество подталкивало нашу героиню к неутомимой работе. Елизавета же любила блистать, не прикладывая усилий. Однако для нее огромное значение имели отзывы окружающих и не только о божественной красоте, но и о месте среди европейских монархов. Здесь она хотела быть не просто самой прекрасной из коронованных женщин. Ей льстила роль третейского судьи, главы сильнейшей державы, одного шевеления войск которой достаточно, чтобы восстановить мир и спокойствие в Европе.

Вчитаемся в обращения к императрице дипломатов, желавших втянуть Россию в войну с Фридрихом II. Перед отправкой в Петербург Уильямс получил инструкцию, где от него требовали: «Внушить русским, что они так и останутся державой азиатской, ежели не выйдут из своего бездействия и позволят королю Прусскому исполнить его амбициозные и опасные планы»[573]. Понятовский в приветственной речи отвел Елизавете роль единственной спасительницы Европы: «С каждой неделей, пока длятся уступки, возрастет мощь короля Пруссии… Это — гидра, а с нею следует кончить сразу же после того, как она поражена… Вам, Мадам, предстоит нанести ему решающие удары… Именно вашему императорскому величеству назначено судьбой, спасая угнетенного союзника, убедить весь мир в том, что пожелать и исполнить для вас — одно и то же и нет ничего, что было бы способно остановить русскую армию, справедливостью ведомую к славе»[574].