Т. 19. Ночь света. Отче звёздный. Мир наизнанку - Филип Фармер

Он тяжело вздохнул:

— Хорошо, если я не прав, я признаю это. Признаю публично. Пусть это принизит меня в глазах людей. Пигмей, снующий под ногами у гигантов, пытающийся повалить их и тем самым доказать, что он выше.

Погруженный в свои мысли, он побрел обратно. Увидев дерево с огромными плодами, похожими на яблоки, он попробовал один из них.

— Гм. Восхитительно. В этом мире очень легко прожить. Никто здесь не умрет с голоду. Здесь можно стать толстым и ленивым, чувствовать себя как на Сионе, переживать экстаз воскрешения Это то, что всегда хочет часть твоей души, не правда ли? Лишь Богу известно, как приходится напрягаться такому толстяку, как мне, чтобы производить впечатление энергичного человека, вечно думающего только о работе. Ты должен забыть про усталость и вовсю проявлять служебное рвение. И твои прихожане, и твои начальники, которым следовало бы быть умнее, считают твои труды само собой разумеющимся и даже никогда не задаются вопросом: а не устал ли ты, не пал ли духом, не мучаешься ли сомнениями? Такого ведь вовсе не должно быть.

Отбросив наполовину съеденное яблоко, Кэрмоди попробовал темно-красные ягоды на кусте. Насупившись и ворча, он поедал их, не спуская глаз с удалявшейся фигуры Отца, с его широких плеч и буйной золотисто-красной гривы.

— И все же?..

Он рассмеялся:

— На самом деле это парадокс, Джон И. Кэрмоди, что ты снова выдвинешь на обсуждение проблему искушения, от которого ты уже избавил капитана и епископа. Это будет для тебя хорошим уроком — из которого, я надеюсь, ты почерпнешь немало пользы, — если сейчас уговоришь себя передумать. Может, тебе это было необходимо, потому что ты не подумал о том, как велико искушение, которое испытывает епископ, потому что ты испытывал — о, только слегка, но все же испытывал — презрение к нему за то, что он так быстро сдался, когда ты с легкостью устоял.

Ха, ты считал себя настолько сильным, под твоим поясом покоилось столько опыта! Это жир и одышка распирали тебя изнутри, Кэрмоди. Ты вынашивал в себе невежество и гордыню. А в итоге ты разродился унижением. Нет, смирением, ибо существует огромная разница между этими словами. Именно чтобы ты обрел смирение, Бог наделил тебя проницательностью.

Признай это, Кэрмоди, признай. Даже будучи в шоке от убийства оленихи, ты почувствовал радость, ибо ты хотел воскресить ее и вновь пережить тот экстаз воскрешения, который, конечно же, был запретен, ибо это наркотик, уносящий твой разум от проблем, связанных с твоей профессией. И хотя ты говорил себе, что не будешь воскрешать, голос твой был слаб, в нем отсутствовала убежденность.

С другой стороны, разве Бог не чувствует экстаза, когда создает, будучи Творцом? Разве экстаз не неотъемлем от созидания? Почему бы нам не ощущать его? Но, когда мы ощутим его, не заставит ли это нас возомнить себя Его подобиями? Отец уверен, что знает, откуда взялось его могущество. Но если он держится в стороне, как noli me tangere[5], его извиняет то, что он провел десять тысяч лет в одиночестве. Что же, некоторые святые были настолько эксцентричны, что пали жертвами Церкви, которая позже их же и канонизировала.

Но ведь это наркотик, это воскрешение. Если так, то ты прав, а епископ ошибается. Хотя и алкоголь, и пища, и чтение книг, и множество других вещей могут стать наркотиком. Но стремление к ним контролируемо, и ты сам можешь воздержаться от них. Но не так же ли случится и с воскрешением после того, как минует первый порыв увлечения? Почему нет?

Он выбросил ягоды и сорвал фрукт, похожий на банан, покрытый светло-коричневой скорлупой вместо мягкой кожуры.

— Хм. Да у него здесь прекрасная кухня. Напоминает ростбиф с подливкой и поджаренным луком. Держу пари, набит белками. Ничего удивительного, что Отец стал таким здоровым и даже потрясающим мужиком, полным энергии, при этом оставаясь убежденным вегетарианцем.

Но ты слишком много разговариваешь сам с собой. Дурная привычка, приобретенная на Радости Данте, от которой весьма трудно отвыкнуть, даже после той ночи, когда тебя обратили. Какое ужасное было время, Кэрмоди, и только по милости… А почему бы тебе не заткнуться, Кэрмоди?

Внезапно он спрятался за кустом. Отец взошел на большой холм, который возвышался над лесом и отличался почти полным отсутствием растительности. Исключение составляло огромное дерево, венчавшее его. Громадное дупло у основания дерева указывало на его природу, но в то время как все желейные деревья имели красные стволы и ярко-зеленую листву, у этого был ослепительно белый ствол и настолько темно-зеленые листья, что они могли показаться черными. Вокруг его огромных белых корней, торчащих из земли, собралось множество животных. Львицы, леопарды, волчицы, казуары, большая черная корова, самка-носорог, горилла с красной мордой, слониха, птица, похожая на моа, которая могла бы клювом выпотрошить любого слона, зеленая ящерица с хохолком размером с человека и множество других. И все они сбились в кучу, все время двигаясь, но не обращая друг на друга никакого внимания и не издавая никаких звуков.

Увидев Отца, они одновременно глухо взвыли. Звук походил на глубокое горловое рычание. Раздвинувшись, они образовали коридор, по которому он прошел.

У Кэрмоди захватило дух. То, что он сначала ошибочно принял за корни дерева, оказалось кучами костей, курганом из скелетов.

Отец остановился перед ним, повернулся и обратился к зверям, напевно говоря что-то на неизвестном языке, жестикулируя, словно изображая сцепленные шестерни. Потом он нагнулся и стал один за другим поднимать черепа, целуя их в оскаленные зубы и бережно кладя на место. Звери застыли, словно понимали, что он говорит и делает. Возможно, по-своему они действительно понимали это, так как дрожь волнения прокатывалась по спинам животных.

Падре присмотрелся и пробормотал:

— Черепа гуманоидов и такого же размера, как его собственный. Неужели он прилетел не один и они умерли? Или он убил их? Если так, то зачем же такая демонстрация любви, такая нежность?

Отец положил на место последний череп, поднял руки и развел их над головой, словно принимая небо в объятия, затем скрестил их на плечах.

— Он сошел с небес? Или он хочет сказать, что равняет себя с небом, может, со всей Вселенной? Пантеизм? Или что?

Отец закричал так громко, что Кэрмоди чуть было не выпрыгнул из кустов, выдав себя. В ответ звери зарычали. Кэрмоди сжал кулаки и поднял голову, глаза его свирепо горели. Казалось, им овладела злость. Он выглядел как хищник; его лицо походило на морды собравшихся вокруг Отца зверей. Они тоже были охвачены яростью. Большие кошки выли. Слоны трубили. Коровы мычали. Горилла била себя в грудь. Ящерица шипела, как паровой двигатель.