Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов - Мао Дунь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако на будущее я решил в таких случаях держаться тактичнее. Если не можешь быть полезен людям — так хоть не мешай им. Да и монахиням живется здесь так безрадостно, так тоскливо…
В тот же вечер повалил снег, ударил мороз. Мы жили в комнате вчетвером: кроме меня, еще один китаец, некто Ц., кореец и перс. Мы все делали сами: подметали пол, топили печку — словом, не были белоручками. Вот и сейчас мы быстро развели огонь, подбросили березовых поленьев и, рассевшись вокруг печки, завели беседу. Как и положено молодым людям, собравшись вместе, мы начали говорить о девушках.
— Слушай, как тебе нравится Анна?
— Ну и красотку я встретил на улице! Глазки блестят, как звездочки.
— Не посвататься ли?
— А я знаю, по ком ты вздыхаешь.
— С одной стороны, жениться вроде бы неплохо, зато с другой…
С чего бы ни начинался разговор, мы неизменно возвращались к этой теме. Тут перс обычно воспламенялся. Он начинал оживленно жестикулировать, ерзать на стуле, не оставаясь спокойным ни на минуту. А кореец отмалчивался. Я обратил внимание, что, как только речь заходила о любви, лицо его омрачалось, глаза становились печальными. Не раз я спрашивал его:
— Ты чего нос повесил?
Он натянуто улыбался или отделывался одной фразой:
— Да нет, ничего.
Ему явно не хотелось откровенничать; было ясно, что он пережил большое горе и его душевная рана не затянулась до сих пор.
Корейца звали Ли Мэнхан. Ему исполнилось двадцать два года. Он был красив, и в манерах его сквозило что-то нежное, женственное. Разговаривая, он часто краснел, и я в шутку называл его своей женушкой. В ответ на это обращение он всякий раз улыбался и заливался краской, однако не сердился и не бранился. Я относился к нему слегка покровительственно, но любил его и был с ним очень близок.
К тому же я уважал его за трудолюбие, за широту души, за сдержанность — качества, которых мне самому не хватало. Он никогда не утомлял меня. Что-то трогательное было в этом парне, что вызывало невольное чувство расположения, желание позаботиться о нем.
Итак, мы сидели вокруг печки и болтали. Перс Султан-задэ предложил: пусть каждый расскажет про свою любовь — но откровенно, без утайки. Нашего товарища Ц. не было с нами: он ушел в гости, и все потребовали, чтобы я начал первым. Я смущенно пробормотал, мол, любви у меня не было и, стало быть, рассказывать нечего. Но Султан-задэ возразил:
— Э, нет, Вэй-цзя, брось отпираться! Такой симпатяга — неужели в Китае девушки не любили тебя? И ты никого не любил? Ты же поэт, а для слабого пола поэт — первое дело. И поэты без любви жить не могут. Правда, Мэнхан?
Ли Мэнхан улыбнулся. Султан-задэ снова пристал ко мне:
— Давай выкладывай, нечего увиливать!
Что было делать? Они ведь не отстанут, пока не добьются своего. А чем я удовлетворю их любопытство, если за мной не числилось никаких похождений? Придется выкручиваться. Буду сочинять на ходу.
— Когда я был председателем студенческого союза, получал много записок от девушек — какой, мол, я способный и как здорово нишу заметки. И училась у нас одна студентка — красавица писаная, все домогалась моей любви. А я, чудак, не ответил на ее чувства. В другой раз встретил я на пароходе девушку, ну, прямо ангельской красоты. Я подъезжал к ней так и этак, пока наконец не познакомился. Разговорились. Она была очень образованной. Скоро вижу, интересуется мной.
Тут заинтригованный Султан-задэ рассмеялся и вставил:
— Эта девица втюрилась в тебя. Счастливчик ты, право. Ну, а потом?
— Потом? Потом… э… ну, в общем, ничего особенного.
— Как же так? — изумился перс. — Разве она в тебя не влюбилась?
— Нет, дело в том, что я — болван…
— Вэй-цзя! Я не верю своим ушам. Как это ты — болван?
— Дослушай до конца и тогда суди сам. Стоим мы у перил и беседуем о том о сем. Похоже, я ей нравлюсь.
А про меня и говорить нечего. Но едва причалили к берегу, появился ее брат и чуть не силком ее увел. Нужно же быть таким болваном — я забыл спросить ее адрес! Я едва не заболел от горя, но все было кончено.
— Вот досада! — Перс вздохнул, всем своим видом выражая мне глубокое сочувствие.
Ли Мэнхан не слушал нас. Он сидел молча, и мысли его в этот момент витали где-то далеко-далеко.
— Чего ты словно воды в рот набрал? О чем задумался? — спросил я. — Твоя очередь, я кончил. Я знаю, у тебя есть тайна, только ты скрываешь ее. Вот теперь мы выясним все. Ну же, Мэнхан, любовь моя! А то я на тебя обижусь!
Он посмотрел на меня, не разжимая губ.
— Слово за тобой. Ну же, женушка, ты слышишь меня?
— Да поделись с нами. Что с тобой стряслось?
Ли Мэнхан вздохнул, опустил голову и очень тихо и печально произнес:
— Ладно, если уж вы так хотите, я расскажу. Наверное, среди влюбленных я самый несчастный человек. В марте я узнал от одного эмигранта из Сеула, что моя подруга погибла в японской тюрьме. — Голос Ли Мэнхана дрогнул.
— Да что ты! — Султан-задэ был ошеломлен. Я не нашелся, что сказать.
— Но за какое преступление?
— Какое преступление! Как будто ты ничего не знаешь про Корею. Несчастья
