Фаворит - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Где-то за Кромами настигла Прошку метель, а ямщик, еще мальчишка, с испугу вожжи бросил — пусть лошади выносят. Миновали дубовые рощи, снова потянулась белая, морозная нежиль. Наконец под вечер кони всхрапнули перед воротами одинокого хутора, хозяин с фонарем в руке показал ямщику в сторону от дома:
— Езжай до гумна, тамо и товарищ тебе сыщется. И вам, сударь, — говорил он, ведя Прошку долгими пустыми сенями, — не одному ночевать… Эка пурга-то, господи!
В горнице обживался ночлега ради путник, тоже застигнутый непогодой. Был он еще молод, но уже осанист, выше Прошки на целую голову, а на глазу — повязка. Замерзшему парню помог он расстегнуть тулуп, забросил на печку просохнуть его валенки.
— Величать-то вас как, сударь? — спросил Прошка.
— Да не станем чиниться. Одна дорога — одна судьба. Зови просто — Григорием… Сам-то из роду Потемкиных! Ежели из Питера едешь, так, может, и слыхал обо мне когда?
— Извини, брат. Не доводилось слышать.
— И ладно, ежели так, — не обиделся Потемкин; из дорожной шкатулки достал он свечи, запалил их. — Не люблю, когда темно. Ты, наверное, на перекладных? А ямщика на гумне оставил?
Отогревшись у печки, Прошка сказал, что когда увидел его, то поначалу заробел, — и со смехом поведал Потемкину, как в Ливерпуле одноглазый черт продал его на невольничье судно.
— Ты не меня, а хозяина нашего побаивайся…
Сказав так, Потемкин объяснил, что у мужика глаз дурной: такие вот хуторяне наговоры всякие знают, со змеями дружбу водят, больным умеют зубы «на сучок» заговаривать. Легок на помине, явился хозяин с работником, принесли для Прошки тюфяк, набитый соломкой. Хозяин выложил хлеб и пяток вареных яичек.
— За ночлег да ласку сколько запросишь?
— Да чего уж там… Наутро и сквитаемся.
Хозяин с работником удалились. Прошка поведал о себе — кто таков, откуда родом, чем занят. Потемкин зевнул:
— Давай повечеряем и спать ляжем, а?
Со двора послышалось: крак-крук.
— Что это? — вздрогнул Потемкин, берясь за шпагу.
— Дерево треснуло… промерзло.
— А-а… Знать, для судостроения уже негодно?
— Не, — ответил Прошка, подкладывая дров в печку.
— А на гроб сгодится?
— На гроб все сгодится…
Из баульчика Потемкин вынимал припасы дорожные. Ставил штофчики с водками и ликерами, паштет достал, буженину, сардинки. Прошка свою торбу раскошелил — курочка там, рыбка всякая.
— Может, наших ямщиков покличем? — спросил он.
— Не. Лишние. Мешать будут. Выпьем с морозу-то.
Стаканчики у него были дорогие, золоченые.
— Уж не пойму — барин ты, што ли?
— Какой там барин… ну, глотай!
— Хороша водка у тебя, — сказал Прошка, закусывая.
— Гданская. Поляки мастера ее делать…
Прошка охотно выпил вторую, от третьей отнекался:
— Твоя правда: нехорошо здесь, муторно.
Метель за окном дробно стегнула по крыше.
— Брось! — уговаривал Потемкин. — Поднимай чарочку.
— Уволь. Ты выпей, а я повременю…
Только улеглись, бесшумно возник из мрака хозяин.
— Чего тебе? — спросил Потемкин недовольно.
— Огня берегусь, — поклонился тот. — Уснете вот, а свечечка горит. Я и погашу ее — от греха подале… Фу! — дунул он.
Потемкин поворочался на хрустящей соломе и уснул.
А парню что-то не спалось. Лежал на спине с открытыми глазами, вглядываясь в потемки, слушал визги метельные, в которые гармонично вплетались и скрипы старого, неуютного дома. В печи догорали, чадя, красные угли. Прямо над лежащими путниками громадная стреха подпирала потолок. Вот она тихо опустилась ниже… «Что это?» — Прошка не верил глазам своим. Но снова раздался тихий скрип — стреха отделилась от потолка, нависая над ними. Тут он все понял. Но не растерялся.
Ладонью он зажал губы Потемкину:
— Не кричи… это я, не бойсь, глянь вверх…
Потемкин очнулся от сна, и оба, еще недвижимы, наблюдали, как многопудовая стреха опускается на цепях все ниже и ниже, чтобы лечь прямо на горло спящим, удушая их. Потемкин шепнул:
— Вынь шпагу тише… пистоли у тебя заряжены?
Держа в руках шпаги, они встали по бокам двери, а стреха, чуть позванивая цепью, уже легла на подушки, еще хранившие тепло их голов. Послышались голоса хозяина и работника, брызнул в лицо свет фонаря. Потемкин сделал резкий выпад вперед:
— Получай!
Бренча угасающим фонарем, хозяин свалился на пороге. Во мраке над Прошкою просвистело что-то острое, брошенное в него работником.
— Коли его! — крикнул Потемкин.
Шпага с чмоканьем вошла в тело.
Мрак… Прошка со шпагой в руке тяжело дышал.
— Всадил! — доложил он, испытывая брезгливость.
— Не в стенку, чай?
— Да нет — в мясо. Еще шевелится.
— Добей пса! — жестоко потребовал Потемкин.
Прошка опять вонзил шпагу в работника и выдернул обратно, а на пороге, громко булькая горлом, сдыхал хозяин притона, нещадно исколотый Потемкиным…
Григорий Александрович в темноте отыскал руку Прошки.
— Дрожишь? — спросил заботливо.
— Дрожу, — сознался Прошка.
— Это сейчас пройдет. Зажги свечи…
В соседнем приделе избы осмотрели они устройство, с помощью которого разбойники управляли стрехою. Потемкин тронул рычаг, и сразу завращались цепи, наматываясь на барабан, обернутый для бесшумности войлоком…
— Сколько ж в этом доме людей погубили злодеи?
— Не мы первые.
— Дай бог, чтобы последние.
В остервенении Прошка все горшки на печи шпагою переколотил. Потемкин бросил свечу в солому — взвилось буйное пламя.
— Пошли, — сказал. — Пусть горит гнездо поганое…
Пурга затихла. Чистое звездное небо над ними.
Разбудили на гумне ямщиков, когда притон разбойников полыхал вовсю, освещая заснеженные долины. Совместно доехали до Курска. Потемкин сказал, что отсюда ему — на Путивль:
— Меня, брат, на Дунае ждут.
— А мне к Воронежу, потом вниз — до Азова…
Когда на станции вручали подорожные, тут все и открылось: Прошке положена одна лошадка, а Потемкину сразу четыре, и Прошке еще ждать, а для Потемкина лошадей запрягли сразу.
Парню стало как-то неловко:
— Не пойму — в чинах ты, что ли?
— Чин невелик: камергер да генерал-майор. Я, Проша, под началом Румянцева бригадой кавалерийской командую.
— Рад, что повстречались, ваше превосходительство.
— Оставь! Ты мне жизнь спас — этого не забыть.
Он сгреб Прошку в охапку, расцеловал в губы и щеки. Потом отнял у него шпагу, взамен подарил свою — богатую, в эфес которой был вправлен драгоценный камень.
— Прощай. А может, и свидимся… ежели турки не убьют! — добавил Потемкин, и в снежной пыли медленно угасли переливчатые звоны его бубенцов.
…Азов встретил Прошку Курносова первым весенним цветением.
ДЕЙСТВИЕ ВОСЬМОЕ. Крым — большие перемены
Предаю сие для тех умов, которым, разсматривая общеполезное в целом, испытуют великие деяния по совершенным подвигам, по пользам, от оных произшедшим, и по средствам, каковыми оныя произведены: на сих великих основаниях и приступаю…
Л. Самойлов (первый биограф Потемкина)1. БАХЧИСАРАЙ, ОТВОРИ ВОРОТА!
В белых широких юбках плясали на базаре дервиши, кружась стремительно, как заводные волчки, потом вмиг застывали на месте и, абсолютно недвижимы, оставались в такой позе час, два, три… Минареты Бахчисарая, тонкие, как пальцы Шехсрезады, еще оставались нерушимыми святынями Востока, а голубые майолики бань и синие изразцы мечетей сулили татарам приятное омовение и душевный покой вечерних намазов после боев с Румянцев-пашой и сераскиром Паниным. Над кущами садов разливался голос ханского певца — Эдиба:
Смотрите все! Вы видите Бахчисарай.Что это? Или обитель гурий?А красавицы сообщили ему прелесть, подобную нитке жемчуга, украшенной алмазом.Смотрите, смотрите! Все вы смотрите!Перед вами Бахчисарай, достойный золотого пера…
Вот уже три месяца, как из Турции не пришло ни единого корабля, а янычары, составлявшие гарнизон Перекопа, грозили покинуть крепость, если им не выплатят денег. Наконец султан прислал в Крым дефтердаря Эмин-пашу, который и привез 100 кисетов, в каждом по 500 пиастров. Дефтердарь первым делом отправился на богатый базар Кафы, где его душа возликовала от изобилия молоденьких невольниц, а торговцы живым товаром после каждой покупки Эмина раздергивали занавески, обнажая перед пашой новых рабынь — еще краше, еще моложе… Растратив все казенные деньги, Эмин-паша морем переправил всех женщин в Стамбул, и тут его пожелал видеть сераскир Ибрагим-паша, с утра до ночи кейфовавший в ароматных кофейнях. Сераскир развернул грязную тряпицу, в которой лежала бурая, истлевшая труха. Ибрагим сказал, что это сгнившие на складах сухари, которые перемололи в муку.
