Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

Впрочем, тайной это долго оставаться не могло. Дело в том, что многие из местных домовладельцев когда-то купили здесь землю, исключительно уступая настойчивости хозяина гостиницы, у которого дела в ту пору шли неважно и он распродавал участки через родню и знакомых. Теперь, в конце войны, эти люди съехались сюда в эвакуацию и, памятуя о прошлом, одолевали хозяина своими многочисленными проблемами, вплоть до еды и топлива. Между тем сам он за это время прилично нажился на своей лесозаготовке на разных спекуляциях и усердно демонстрировал, сколь обременительны для него подобные хлопоты. Недовольные таким отношением, жители домиков при каждом удобном случае высказывали свои претензии. И вот однажды хозяин гостиницы, исполненный самодовольства и тщеславия, раскрыл секрет:

— Времена настали другие, у меня теперь по просьбе маркиза К. живёт здесь его любовница.

И ещё присовокупил, что "коли дошло до того, что люди из магнатов Ивасаки готовы терпеть гостиничную комнатёнку в шесть дзё и еду проще той, чем они прежде своих собак потчевали, то простым-то людям следует довольствоваться уж тем хотя бы, что они живы". Слух о том, что на источниках поселилась любовница маркиза К., разнёсся среди эвакуированных со скоростью гнева.

Самой лучшей комнатой гостиницы завладела высокая молодая красавица в тёмных очках.

Всем сразу стало понятно: это и есть любовница маркиза. Сам он переселился из Токио в город К. на свою виллу и оттуда наезжал к любовнице; тогда источники полностью предоставлялись в его распоряжение, а множество людей лишалось купанья. Это вызвало всеобщее недовольство. Особенно переживали те, кто хлебнул горя, потерял сына или мужа, — эти люди были готовы считать маркиза виновником войны и, принуждённые собственными глазами лицезреть его недостойное поведение, едва сдерживались, чтоб не высказать свой гнев прямо ему в лицо.

Поскольку известно было, что маркиз примечательно высокого роста, некоторые грозились разоблачить его инкогнито, но все эти разговоры велись потихоньку, только между собой. Ведь скажешь громко — того гляди, арестуют, обвинят ни за что в пораженческих настроениях.

Любовница маркиза выходила на прогулки. Иногда она стояла у себя на втором этаже, опершись на перила веранды. Часто с нею вместе появлялся высокий господин, именовавшийся секретарём маркиза, но вокруг сплетничали, не маркиз ли это собственной персоной.

От гостиничных кухарок шли сообщения: "Сегодня у маркиза на завтрак был кофе с гренками", "Любовница обожает шоколад", "На ужин подавали бифштексы"… Ежедневные меню мгновенно становились известны и особенно шумно обсуждались в женской купальне. Мои дочери, как и все остальные, придя с источников, без стеснения пересказывали постыдные подробности: содержанка маркиза сегодня ела то-то и то-то. Детям, которые, как зайцы, набивали себе животы дикой травой, все эти отбивные, шоколад, гренки представлялись, наверное, райским угощением. Поговаривали также, что всем этим чудесным многообразием обеспечивает особо важных жителей особняков города К. сам начальник полицейского управления.

Стоит ли говорить, как негодовал твой однокашник К., каждый день отправлявшийся из моего дома на лесозаготовку! Но и ему не оставалось ничего иного, кроме как схоронить гнев в душе да утирать слёзы. Мысли о друзьях, ежеминутно гибнущих на фронте, заставляли К. стыдиться собственного малодушия, но и у него не было возможности поступить по-иному.

В то время мы с К. были мобилизованы в отряд трудового служения отечеству для работ в Миёте, за пару остановок от нас по железной дороге. В пять утра, захватив из дому мотыги, мы отправлялись на станцию, самым ранним поездом добирались до Миёты, а там, ещё в двух-трёх километрах, нас ждала работа: под надзором военных мы прорубали тоннели в горах. Набирали сюда людей по соседним деревням: ежедневно сотни мужчин и женщин с мотыгами, корзинами и коромыслами с помощью этих чуть ли не первобытных орудий вгрызались в неподатливую горную породу, прокладывая жалкое подобие тоннелей. Считалось, что это нужно армии для последней победы.

Попробуй представить себе, сколь мучительна была для меня такая работа! Измождённый постоянным поносом, я выматывался за один только путь от станции — по горам, с мотыгой на плече. Когда же доходило до дела, у меня уже не было сил даже таскать корзины с землёй.

Крестьянки из окрестных деревень, всё женщины семейные, были полны энтузиазма, словно каждый шаг в глубь гор приближал победу Японии, и трудились они так легко, что любо-дорого было смотреть. Нас с К. они считали обузой, лентяями, привыкшими, как и все мужчины, к безделью, а потому клеймили "изменниками народа", бранились, что самолюбия у нас нет, и доносили десятнику.

Мы не лентяйничали, мы всего лишь не обладали их физической выносливостью. Время от времени, не в силах дождаться команды "отдыхать!", которую по-военному отдавал десятник, мы опускали на землю коромысла, мотыги и смотрели в небо. Порой, чтоб сберечь силы, нам приходилось просто делать вид, что мы вырубаем породу. Пустые желудки и непосильный труд изматывали настолько, что при долгожданной команде мы падали, где стояли, и тут же погружались в забытьё.

В таких условиях человек, как видно, превращается в примитивное животное. Наблюдая краем глаза, как крестьянки во время обеда открывают свои коробочки, полные белого риса, видя издали большущие рисовые колобки, завёрнутые в морскую капусту, я думал исключительно о низменном: съесть бы хоть один такой колобок, и желудок дал бы мне силы… Что до нашего обеда, он состоял обычно из пары варёных картофелин (остатки посевного) или из двух ломтиков парового хлеба, в котором изрядную долю составляла трава.

Выжить в таких условиях было невозможно. Иногда я позволял себе передохнуть и не выходил на работы, но пугали, что таким "изменникам народа" прекратят выдачу пайков. Продлись это чуть дольше, я б, наверное, свалился окончательно, но месяца через полтора меня отпустили. Впрочем, произошло это потому, что нас уже поджидали другие испытания.

Дела на фронте шли плохо, и обосновавшиеся в городе К. лица из так называемого "правящего класса" прозорливо сочли, что здешние места не избежат налётов авиации, а противник высадится на острова и будет продвигаться вперёд, поэтому необходимо принимать меры. В городе началась сумятица: кто-то бросился в глубь Синею на поиски нового пристанища, тут и там рылись бомбоубежища, а люди из "правящего класса", заручившись письменным разрешением губернатора, отправляли своё имущество грузовиками. Наша жизнь тоже утратила своё спокойное течение.

Хозяин гостиницы собрал эвакуированных и распорядился, чтоб в каждом доме было оборудовано укрытие и приготовлены вёдра и прочий инвентарь для тушения огня.

Всё то же самое несколько лет подряд нас уже заставляли проделывать в Токио, и наш горький опыт свидетельствовал о том, что подобные приготовления лишены всякого смысла, поэтому мы предложили подумать о других мерах. Ответом было жёсткое распоряжение: других вариантов нет, выполняйте, что велено. Нарушители считаются изменниками народа, каждый дом подлежит инспекции. На почётном месте при этом восседал один из местных жителей, отставной генерал сухопутных войск, облачённый в гражданскую униформу.

Вдобавок ко всему деревня наша располагалась в местах, где растёт лиственница, поэтому в случае бомбардировок в горах даже осенью легко могли вспыхнуть лесные пожары. Полагая, что воображению городских жителей недоступны последствия такого рода бедствий, нам всячески расписали эти ужасы и сурово предупредили, что деревья в радиусе десяти кэн[103] от дома должны быть безотлагательно вырублены.

Вокруг роились слухи. Говорили, что дама, любовница маркиза К., уже отправилась вместе с ним под охраной на новое безопасное место, что в Мацусиро (на Синею) сооружено подземное помещение для ставки Главнокомандующего, куда уже переехала императорская чета, а мать-императрица, живущая сейчас в городе К., тоже готовится к переезду. В моём же семействе царила растерянность, поскольку при всём желании мы никак не могли убрать лиственницы вокруг дома: у нас просто не было пилы. Кончилось всё тем, что с лесозаготовки приехали рабочие, быстренько повалили огромные полувековые деревья и увезли. Куда дели древесину, мне, её владельцу, так и осталось неизвестным; нас только пугали, что в случае бомбёжки всё плоскогорье превратится в море огня. Мы принялись было рыть во дворе укрытие, но осыпающаяся вулканическая порода делала его крайне ненадёжным, и в конце концов мои домашние, не выдержав, предложили: раз всё равно умирать, давайте вернёмся в Токио.

Я тоже раздумывал: не забрать ли всех пятерых на прежнее пепелище? Там у меня сохранилось известное тебе маленькое книгохранилище. Мой приятель Ода вот так же переселился из района Канда: построил себе землянку на месте бомбёжки. Пол и потолок в моём хранилище из бетона, на площади примерно в шесть дзё семья из шести человек вполне могла бы приютиться. И дело не в том, что развалины бомбить уже не будут, — нами овладела мысль бежать от этих людей, которые, словно псы, с воем кружили здесь в горах вокруг нашего дома. Там же, посреди выжженной земли, в тесном единении с родными тебе людьми уже не страшен ни голод, ни приход войск. Мы приняли решение больше не метаться, а смиренно вручить себя судьбе.