Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письма продолжались: минимум одно попалось на глаза жене и в очередной раз испортило ей настроение. В конце апреля Брюсов уехал в Ригу — очевидно, использовав для предлога поездку в Петербург на переговоры с Гржебиным — где проводил время с Вульфарт. 2 мая они прислали Шапот открытку из Зегевольда (ныне Сигулда), где похоронен Коневской: «Неизбежно и неизменно образ Ваш с нами, ибо мы двое — всегда неразлучны с Вами. Жалеем очень, что Вас нет с нами в эту минуту расплавленного солнца на закате и свежего изумруда весны. Вечер, веранда, вино, вдвоем, — ах, есть много хороших слов на в, напр. „Ваши“. Маня. Валерий Брюсов». Днем раньше написано стихотворение «В старинной Риге», заканчивавшееся словами: «Иль влюблен я снова? Иль я снова молод?».
Возможность новых встреч дала им война. В Вильно Брюсов написал стихотворение «Еврейским девушкам», упомянув Тальсен, где жила Вульфарт. Он заехал сюда в конце августа 1914 года и увез ее в Варшаву, где помог поступить в консерваторию. Когда Валерий Яковлевич снял комнату на Мазовецкой, Мария стала его спутницей, но с возвращением поэта в Москву они расстались.
В апреле 1915 года из Варшавы начали высылать лиц, приехавших туда после начала войны. Вульфарт попала в эту категорию, но не хотела уезжать вслед за родственниками, перебравшимися в Воронеж и вскоре потерявшими с ней связь. 8 июля Мария известила Брюсова: «Валюся, я решила остаться. Совершенно немыслимо мне уехать». Затем ее следы исчезают на несколько лет. 17 июля 1917 года Вульфарт послала Брюсову через «Общество польских евреев» просьбу о присылке денег; судя по приложенной расписке, 8 августа он отправил ей 100 рублей. Следующая весточка пришла летом 1918 года из Варшавы: «Уже минуло 3 1/2 года с тех пор, как не имею известий от моих родителей, а также от родных и знакомых. Это очень печально и очень больно. Неужели Вы никак не могли мне несколько слов написать. […] Сейчас нахожусь в больнице, ибо нервы мои ужасно сдают. […] Умоляю Вас, Валерий Яковлевич, немедленно, если возможно телеграммой сообщить, где все находятся, а также о себе. […] Поймите, больше 4 лет (так! — В. М.) быть совершенно одной. Это не так легко и просто, да еще не имея денег». С помощью Брюсова или без нее, Мария списалась с родственниками и сообщила, что служит и занимается музыкой. На этом достоверные данные о ней обрываются. По разысканиям А. Л. Соболева, она осталась в Варшаве, вышла замуж за некоего Августа Шротера, получила немецкое гражданство, после 1933 года была лишена его из-за антиеврейской политики Третьего рейха. Пока это все, что мы знаем.
5
Оторванный от привычного уклада, Брюсов, по собственному признанию, получил «столько одиночества, чтобы обдумать все» и в результате «многое понял и представил себе иначе». 7 октября, подробно описав жене свою жизнь, он заметил, что смотрит на нее «как на некое искупление», добавив: «И самому мне еще не хочется отрываться от нее и возвращаться в Москву». «Ты мне все пишешь о возвращении, — продолжал он неделей позже. — Знаю и сам, что следовало бы вернуться. Но обидно покинуть войну еще в самом ее начале! Столько еще можно увидеть, столько узнать!» 17 октября он обмолвился, что коллега «манит меня поехать в Закавказье — на фронт новой турецкой войны. Колеблюсь. Но, если соглашусь, путь туда лежит через Москву». Иоанна Матвеевна немедленно ответила: «Если ты на самом деле хочешь поехать на турецкую границу […] то я, в таком случае, уеду куда-нибудь сестрой милосердия». Встревоженный «яростным посланием», Брюсов 1 ноября перечислил ей «много причин, меня удерживающих здесь. Во-первых, материальная. […] Разве мог бы я теперь своими стихами, романами, статьями зарабатывать то, что зарабатываю корреспонденциями? […] Во-вторых, нравственная. Я уже писал Тебе, что мне просто стыдно вернуться, когда война далеко не кончена и дела еще много. Все скажут или хотя бы подумают, что у меня не хватило энергии, взялся и не исполнил, устал, позабавился и бросил. […] В-третьих, психологическая, и это — самая важная и в сущности важная. Дело в том, что мне самому страшно возвращаться и хочется еще остаться здесь. […] Пойми это мое чувство, прими во внимание эти мои соображения и не упрекай меня, что я медлю здесь». Иоанна Матвеевна, согласно ее ответу, вздохнула с облегчением{25}.
«Как мне будет тяжело в Москве заниматься „Энеидой“ и другими вещами, не имеющими связи с войной!» — писал Брюсов 1 ноября в том же письме, но к концу месяца настроение изменилось. 30 ноября он сообщил жене: «Итак, на Рождество я приезжаю: это решено. По всем соображениям, лучше мне приехать в Москву, чем Тебе в Варшаву. Да мне и крайне необходимо быть в Москве. Надо сделать много дел, доперевести VI книгу Энеиды, посетить разных лиц и ликвидировать отношения к Кружку». Продолжение звучало многозначительно: «Я планирую „ликвидировать“ все свои прежние отношения (я уже делаю это постепенно), дабы после войны начать ту самую „новую жизнь“, может быть, и вероятно, не в Москве». «Я твердо решил одно, — продолжал он 13 декабря. — Когда война кончится (а она все же когда-нибудь кончится), мы уедем надолго, на год или больше, из Москвы, во Францию или еще куда. […] У меня десятки больших вещей (повестей, романов, драм, поэм) в голове. Их надо писать вне всякой суеты. Я убедился, что могу прекрасно жить без Москвы»{26}.
Днем раньше Брюсов написал стихотворение, опубликованное лишь посмертно и мало кем замеченное (благодарю Ю. Д. Кузнецова за указание на него):
Когда смотрю в декабрьский сумрак ночи,
Все кажется, — под дальний гул пальбы:
Дрожит земля до самых средоточий
И падают огромные столбы.
Все кажется, под страшный ропот боя,
Что старый мир разрушиться готов.
Не волны ли, неукротимо воя,
Ломают стены древних берегов?
Не жаль сознанью новой Атлантиды!
Пусть покрывает ясность глубины
Всю ложь веков, предвечные обиды
И тщетные, не явленные сны!
Пусть новый мир встает из бездн безвестных,
Не знающий, что в прошлом были мы:
