Море, море - Айрис Мердок

– Постой-постой, ты хочешь сказать, что ты тоже умеешь вырабатывать тепло с помощью душевного напряжения?

– Я же сказал тебе, что это фокус, – раздраженно ответил Джеймс. – Это не имеет ничего общего с чем-либо серьезным вроде добра или…

– Ну а дальше?

– Мы поднялись на перевал, а там попали в пургу. Я думал, обойдется. Но не обошлось. На двоих тепла не хватило. Ночью Миларепа умер, умер у меня в объятиях.

Я смог сказать только: «Ну и ну!..» В голове у меня мутилось, я совсем опьянел, и страшно хотелось спать. Голос Джеймса теперь доносился словно откуда-то издали:

– Он мне верил… Это мое тщеславие его убило… Расплата за ошибку неизбежна… Они используют любую лазейку… Я ослабил свою власть над ним… Я сдал… Колесо справедливо…

Тем временем голова моя склонилась на стол, и я мирно погрузился в сон.

Я проснулся, когда брезжил день. Солнце еще не вставало, ясный серый свет зари заливал кухню, стол в пятнах от вина, грязные тарелки, раскрошенный сыр. Ветер стих, и море молчало. Джеймса не было.

Я вскочил, окликая его, выбежал на лужайку. Бегом, не переставая звать, вернулся в дом, через переднюю, через парадную дверь, на дамбу. В безмолвном сером свете открылись скалы, дорога и Джеймс, садящийся в свою машину. Хлопнула дверца. Я крикнул, замахал руками. Джеймс увидел меня и опустил стекло, он помахал мне, но мотор уже работал, и машина тронулась.

– Дай знать, когда вернешься!

– Хорошо, до свидания!

Он бодро помахал рукой, «бентли» умчался, и звук его замер за поворотом. Я медленно повернул к дому.

Я шел по дамбе, только сейчас ощутив, что меня шатает и страшно болит голова, – немудрено, поскольку мы с Джеймсом, как я впоследствии выяснил, усидели без малого пять литровых бутылок вина. И перед глазами быстро скользили наискось черные точки. Я добрался до кухни и опять сел за стол, подперев голову руками. Тщательно обдумал, где добыть стакан воды и аспирина, потом встал, нашел то и другое, снова сел и задремал. Взошло солнце.

Когда я снова проснулся, голова у меня повисла и отчаянно болела шея. Я вспомнил, что мне снился странный сон, будто я насмерть замерз в пургу. Потом вспомнил, что Джеймс рассказал мне диковинную историю про путешествие в Тибете. И еще всякие непонятные вещи, которые он говорил. Я поднялся и чуть не упал, так закружилась голова, кое-как одолел лестницу, лег на кровать и впал в забытье. Позже я проснулся, не уверенный, утро сейчас или вечер, голова кружилась не так сильно, но мозг не работал. Я спустился в кухню, поел сыра и опять лег в постель.

После этого все окончательно спуталось. Почти весь тот день я, очевидно, провел в постели. Помню, как проснулся среди ночи и светила луна. Утром я спустился вниз рано и вдруг решил (а может, эта мысль пришла мне еще ночью), что, поскольку я перестал купаться в море, пора принять ванну. Таскать горячую воду наверх, в ванную комнату, мне не улыбалось. Зато на этот раз мне удалось вытащить из-под лестницы старую сидячую ванну миссис Чорни, и я поставил на плиту кастрюли нагреть воды. Еще не закончив этой работы, я почувствовал острую боль в груди и страшную слабость. Я махнул рукой на затею с ванной, вскипятил чай, но есть не мог. Меня поташнивало, я решил опять лечь. Надо бы было проверить, не поднялась ли температура, но градусника не было. Кровать моя вела себя как матросский гамак в бурном море. Проплывали туманные многоцветные не то мысли, не то видения, я не мог бы сказать, открыты у меня глаза или закрыты. Похоже было, что я серьезно болен. Теперь у меня был телефон, но не было врача. Того, который видел меня в два часа ночи после «несчастного случая», вызывать не хотелось, да я и не знал его фамилии. Я подумал, не позвонить ли моему лондонскому врачу и описать симптомы, но раздумал – симптомы покажутся ему неинтересными, заинтересовать моего лондонского врача чем бы то ни было вообще трудно. Я постарался утешить себя мыслью, что подхватил такой же грипп или что-то в этом роде, чем заболел Джеймс после того, как я чуть не погиб в море, а Джеймс ведь болел недолго.

Я-то, очевидно, проболел дольше. Несколько дней я пролежал пластом, лень было пошевелиться, о еде не мог и думать. Никто не приходил, никто не звонил. Один раз я дополз до конуры, но оказалось, что никто и не писал. Возможно, на почте прибавили нерабочих дней или бастуют почтальоны. Отсутствие новостей не очень меня тревожило, я был занят только своей болезнью. Она поглощала меня, как работа. Я и насчет нее перестал тревожиться, и постепенно, как я и предвидел, она отступила. Я уже мог спуститься в кухню, не отдыхая на каждой ступеньке, и однажды порадовался, ощутив голод. С удовольствием поел печенья.

В тот день, а вернее, на следующий, потому что я немножко окреп и пришел в себя, с утра зазвонил телефон. Теперь я уже не сомневался, что это за странный звук. Перед этим я напряженно думал о Хартли и, услышав отвратный пронзительный звон, сразу сказал себе: «Вот оно». Спотыкаясь, я побежал в книжную комнату. Схватил трубку, выронил ее, подобрал.

– Алло!

– Чарльз, привет.

Это была Лиззи.

Я сказал:

– Привет, минуточку.

Я положил трубку на какие-то книги и посидел, стараясь успокоиться и собраться с мыслями. Из-за Хартли больно сосало под ложечкой, и я знал, что эта боль уже не отпустит.

– Прости, Лиззи, я только выключил газ.

– Чарльз, ты как, ничего?

– А что мне делается. Впрочем, у меня был грипп, но сейчас уже лучше. А ты как?

– Хорошо. Я у «Черного льва». Можно тебя навестить?

– Нет, я сам приду. Который час? Мои часы уже несколько дней как не ходят.

– Сейчас около десяти.

– Он уже открылся?

– Кто? А-а, трактир? Нет, но к тому времени, как ты подойдешь, откроется.

– Ну так я скоро.

Голос Лиззи пробудил во мне неистовое желание вырваться из дому. Я вбежал в кухню и погляделся в зеркальце над раковиной. Во время болезни я не брился и оброс противной рыжеватой бородой. Я побрился, два раза порезавшись, пригладил волосы. Нашел свою смятую куртку и бумажник. Светило бледное солнце, но было холодно. Я выбежал из дому, пробежал дамбу и свернул к деревне. Однако скоро перешел на шаг, потому что слабость облаком обволокла мое тело и стала качать его из стороны в сторону. Дальше я пошел медленно, выравнивая дыхание, и только тут подумал, не Джеймс ли надоумил Лиззи меня навестить. С радостью обнаружил, что это мне безразлично, и выбросил это из головы. Свернув в деревню, я сразу увидел возле трактира желтый Гилбертов «фольксваген».

– Чарльз!

Лиззи увидела меня и побежала мне навстречу. В дверях «Черного льва» стоял и ухмылялся Гилберт. Какая роль уготована мне в этой комедии? Я расслабился и чувствовал, что улыбаюсь как со сна, точно актер, забывший слова роли, но уверенный, что сумеет экспромтом подать нужные реплики.

– Привет, Лиззи, привет, и Гилберт здесь, вот хоро-шо-то!

– Чарльз, какой же ты худой и бледный!

– Приятно слышать. Я как-никак болел.

– Тебе, наверно, еще надо лежать?

– Нет, ничего. Значит, вы оба здесь, какой приятный сюрприз!

– Привет, Чарльз, дорогой мой, – сказал Гилберт, подходя к нам.

Его красивое, собранное в складки лицо по-собачьи выражало вину и робкую надежду на прощение. Погладь его – и он запрыгает, залает.

– Вид у Чарльза совсем больной.

– Ты, надеюсь, не заразен?

– Нет-нет.

– Мы тебя поджидали на улице, – сказала Лиззи. – На солнышке совсем тепло.

– И правда.

– Чарльз, тебе чего принести? – сказал Гилберт. – Нет-нет, ты садись, ты на положении больного. Хочешь сидру или он на твой вкус слишком сладкий?

– Да, спасибо, давай. Ну, Лиззи, до чего же я рад тебя видеть, и выглядишь ты замечательно!

Некоторые женщины – и Лиззи, как я уже говорил, из их числа – наделены поразительно изменчивой внешностью, могут казаться и уродками, и красавицами. Лиззи сегодня была ближе ко второй крайности – молодая, миловидная, как пухленькая травести, и кудряшки-штопоры развеваются от ветра. На ней была длинная полосатая синяя с зеленым рубашка и черные брюки. А на лице, как и у Гилберта, по-собачьи виноватое выражение, только с примесью победного лукавства.

Мы сели на деревянную скамью перед трактиром и поглядели друг на друга: я – с неопределенной улыбкой, она – вся собранная, с блестящими глазами. Я чувствовал себя как никогда на виду у аборигенов, но улица, к счастью, была безлюдна.

Я сказал:

– Спасибо, что позвонила мне. Вы здесь как, проездом? Ты прости, что не приглашаю погостить, принимать гостей мне еще не под силу.

– Нет, что ты, мы сразу вернемся на магистраль. Гилберту нужно кое-кого повидать в Эдинбурге. На фестивале пойдет та пьеса…

– Все понятно.

– Чарльз, милый, милый, ты меня простил, ты не сердишься?

– За что, Лиззи?

– Все равно, ты только скажи, простил?

– Да, если это тебе нужно, но я не знаю, о чем ты. Ужасно ты любишь секретничать! А вот и наш Гилберт с выпивкой.