Счастливые (сборник) - Людмила Улицкая

Она присела на корточки перед Шуриком, сняла с ноги носок. Он сидел как окоченевший. Боль разливалась по всему телу, отдаваясь в голове. Палец на глазах менял цвет от розово-телесного к сине-багровому.

– Только не трогайте, – предупредил ее Шурик, все еще пребывающий в болевом облаке.

– Может, йод? – робко спросила девица.

– Нет-нет, – отозвался Шурик.

– Я знаю, рентген, вот что нужно, – сообразила девица.

– Не беспокойтесь, я немного посижу и пойду… – успокоил ее Шурик.

– Лед! Лед! – воскликнула девица и рванулась к маленькому холодильнику возле двери. Она что-то там скребла, звякала, роняла и через несколько минут приложила к Шурикову несчастному пальцу кубик льда. Боль взвилась с новой силой.

Светлана села на пол возле его ног и тихо заплакала.

– Ну почему, почему? – причитала она. – Что за несчастье такое? Стоит мужчине ко мне только приблизиться, тут же происходит что-то ужасное.

Она обняла его здоровую ногу и уткнулась лицом в голень, обтянутую грубой шерстяной материей.

Боль была сильнейшая, но острота уже отошла. Сухие светлые волосы щекотали и клубились, и Шурик жалостливо провел ладонью по пушистой голове. Плечи ее затряслись мелкой дрожью:

– Простите меня ради бога, – всхлипывала она, и Шурика охватила печаль и особая жалость к негустым этим волосам, к вздрагивающим узким плечикам, костляво выпирающим под тонкой белой блузкой…

«Воробышек какой-то выгоревший», – подумал Шурик, хотя если уж и была она похожа на птицу, то скорее на нескладную цаплю, чем на подвижного и аккуратного воробья…

– Ну почему, почему всегда вот так? – Она подняла к нему свое заплаканное лицо, шмыгнула носом.

Жалость, опускаясь вниз, претерпевала какое-то тонкое и постепенное изменение, пока не превратилась во внятное желание, связанное и с прозрачными слезами, и с сухим прикосновением к руке пушистых волос, и с болью в пальце. Шурик не двигался, вникая в эту странную и несомненную связь между сильной болью и столь же сильным возбуждением.

– Всем плохо! Всем от меня плохо! – рыдала девушка, и ее сцепленные замком руки истерически били воздух.

– Тише, тише, пожалуйста, – попросил ее Шурик, но она начала трясти головой совершенно не в такт рукам, и он догадался, что у нее истерика. Он прижал ее к себе. Она по-птичьи колотилась в его руках.

«Совсем как Аля Тогусова», – подумал Шурик.

– Ну почему? Почему все у меня всегда вот так? – плакала бедняжка, но затихала постепенно и прижималась к нему все теснее. Ей было утешительно в его руках, но она предчувствовала, что будет дальше, и готовилась дать отпор, потому что твердо знала, что сдача позиций приводит к ужасным последствиям. Так было в ее жизни всегда. Уже три раза… Но он только гладил ее по голове, жалел и понимал, что она совершенно больная девочка, и он нисколько не нахальничал. И даже более того, когда тряска затихла, он слегка отстранился. А она ждала, что ее сейчас опять изнасилуют. И тогда бы она сопротивлялась, тихонько, чтобы соседи не услышали, кричала и сжимала бы колени…

– Дать вам воды? – спросил раненный мамонтом молодой человек, и она испугалась, что все сейчас закончится, и замотала головой, и стащила с себя помявшуюся белую блузку и бедную бумажную юбочку, и сделала все возможное, чтобы сказать в последний момент «нет!»… Но он все не нахальничал и не нахальничал, ну просто как истукан, и ей не пришлось говорить гордое «нет», а напротив, пришлось все взять в свои руки…

Конечно, следовало бы сделать рентген и, может быть, положить гипс. Болела нога отчаянно, но обыкновенный анальгин боль снимал до терпимого уровня. Он довольно сильно хромал, так что Вера, когда он приехал наконец на дачу, сразу же хромоту заметила.

Шурик рассказал матери половину истории – все, что касалось зуба мамонта. Они посмеялись и больше к этой теме не возвращались.

Он съел обильный ужин, приготовленный неделю назад и хранимый Ириной в холодильнике к его приезду, уснул, едва коснувшись подушки, и наутро снова понесся в Москву.

Олимпиада заканчивалась, и оставалось всего несколько дней бешеной работы. Последний день работы совпадал с возвращением Валерии из санатория.

Выпал такой несуразный день, когда неотложные дела собирались в кучу и происходили нарочно какие-то мелкие случайные события, и Шурик метался, чтобы успеть исполнить все запланированное и незапланированное… Чтобы встретить Валерию, он накануне договорился с «Интуристом», перетряхнул расписание – утром в девять тридцать его группу отправили в автобусную экскурсию по Москве с другим экскурсоводом, владеющим французским языком, а он должен был встретить их в половине второго уже в ресторане. Группа эта была особенно капризная: по культурной части привередливы они не были, послушно смотрели и Бородинскую панораму, и Ленинские горы, но зато в ресторане гоняли и официантов, и Шурика самым злодейским образом: меняли заказы, браковали вина, требовали то сыров, то фруктов, о каких в Москве слыхом не слыхивали.

Шурик освободился от туристов только к десяти, но оставалось еще одно дело – занести продукты больному Мармеладу.

Михаил Абрамович умирал от рака дома, в больницу идти отказывался. Старому большевику полагалось особое медицинское обслуживание, но он когда-то давно – раз и навсегда – отказался от партийных льгот, считая их непристойными для коммуниста. И тощий этот мамонт, последний, вероятно, в своем вымирающем племени, шатающийся от слабости, укутанный в солдатское одеяло, доживал в пропахшей мочой квартире свои последние дни или месяцы с томиком Ленина в руках.

Пыльные книги в два ряда на открытых полках, картонные папки на грубых завязках, исписанные стопы мятой бумаги… Полные собрания сочинений Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и в придачу Мао Цзэдуна… Жилье аскета и безумца.

Шурик уже давно смирился с необходимостью заходить к старику с лекарствами и продуктами, но политпросветбеседы, последняя радость этой заходящей жизни, были непереносимы. Старик ненавидел и презирал Брежнева. Он писал ему письма – разборы экономической политики, полные цитат из классиков, – но сам был в этом мире настолько несуществующей величиной, что его не удостаивали не то что репрессиями, но даже просто ответами… Это обстоятельство его огорчало, он постоянно жаловался и предрекал новую революцию…

Шурик выложил на стол продукты из олимпийского буфета – заграничный плавленый сыр, затейливые булочки, сок в картонках и коробку мармелада. Старик посмотрел недовольно:

– Зачем ты тратишь лишние деньги, я все люблю самое простое…

– Михаил Абрамович, честно говоря, я все купил в буфете. В магазин просто не успеваю.

– Ладно, ладно, – простил его Михаил Абрамович. – Если в следующий раз ты зайдешь и меня не застанешь, одно из двух: или я уже умер, или я пошел сдаваться в больницу. Решил, что пойду в районную, как все советские люди ходят… И Вере Александровне мой сердечный привет. Я, честно скажу, очень по ней скучаю…

Страдающий бессонницей Мармелад долго не отпускал от себя Шурика, и только в половине второго Шурику удалось рухнуть на свою кушетку.

39

Все было учтено и рассчитано, но ночью раздался телефонный звонок: Матильда Петровна звонила из Вышнего Волочка. У нее образовалось срочное дело. Она жила теперь в деревне безвыездно по полгода. Деревенская жизнь затягивала, огородные грядки и сад увлекали ее больше, чем прежняя художничья работа. Все чаще смотрела она на старую грушу или на валун у околицы деревни с чувством, похожим на вину: с чего это она, по какому праву извела столько древесины и красивого камня на свои скульптурные упражнения? Теперь она все больше любовалась простой деревенской красотой, для чего посадила мальвы и развела кур. С завистью поглядывала на соседскую козу, розовато-серую, с дымчатым рогом. Красавица коза, взять, что ли, от нее козленка… Наняла работяг поправить старый колодец.

Ходила в старой длинной юбке, босиком, как деревенские тетки давно уже не ходили. Они посмеивались: «Ты что, Мотя, как нищая ходишь?»

И звали ее в деревне не Матильдой Павловной, а Мотей, как мать назвала.

В тот год колхоз стал с ней судиться: дом-то она унаследовала по закону, но земля, на которой он стоял, была колхозная, и теперь хотели отрезать приусадебный участок. Подали в суд, умные люди ей присоветовали, что землю она может откупить под дачу. И ей срочно понадобилась справка, что она состоит членом Союза художников и имеет какие-то дополнительные против обычных граждан права на покупку земли. Все это была глупость, но глупость государственная, общепринятая, и поразить эту глупость можно было только такой же глупостью вроде этой справки. Матильда позвонила в МОСХ, договорилась, что справку ей сделают, но секретарша, у которой лежала справка, уезжала в отпуск на юг, и Матильда, просидев ночь на переговорной станции, дождалась, покуда починили оборванный где-то провод и соединили ее с Москвой, и просила теперь Шурика срочно, не позднее сегодняшнего вечера, заехать к секретарше на работу или домой и забрать эту справку… Суд был назначен на послезавтра, так что завтра необходимо доставить как-то эту справку в Вышний Волочек.