Неверная - Айаан Хирси Али

Я попросила увидеться со своим другом, критиком Полом Шеффером. Он мог мне помочь с текстом речи, которая получилась слишком длинной и эмоциональной. Мне хотелось и продемонстрировать профессионализм в отношении своей работы, и рассказать о той невыразимой печали по поводу гибели Тео, о том чувстве вины, которое я испытывала за его смерть, и донести до своих слушателей, что и мне, и Голландии необходимо двигаться дальше, не склонив головы перед террором.

15 января мы наконец-то оказались в Голландии. Я встретилась с Полом в полицейском участке в Драйберге, и вместе мы составили сокращенную версию моего выступления. Ночь я провела на военной вертолетной базе в Сестерберге. Однако меня это больше не беспокоило – мы были почти дома. Сам факт того, что я нахожусь в Голландии, вдохнул в меня новые силы.

Следующий день был воскресеньем, и меня отвезли в дом Леона де Винтера. Я была на седьмом небе от счастья. Там находились и Леон, и его жена Джессика, и Афшин Эллиан, иранский профессор юриспруденции, с которым я впервые познакомилась в Бали, а также Яффе Винк и Крис Рутенфранс из Trouw. Мне безумно хотелось прикоснуться к каждому из них и обнять их всех.

Во вторник утром я вернулась в парламент. Когда я вышла из машины, во дворе перед парламентом меня ждала целая толпа журналистов с камерами. Каждый раз, когда я делала шаг вперед, они все вместе отодвигались назад. Председатель парламента формально приветствовал меня на своем рабочем месте, после чего я оказалась в офисе Йозиаса ван Аартсена, который принял меня очень тепло. Мы отправились на заседание либеральной фракции – обычное заседание, проходившее утром каждого вторника. Когда я вошла в зал, почти каждый из членов фракции поднялся со своего места, чтобы подойти и поцеловать меня. Казалось, что все существовавшие между нами конфликты, вся зависть просто испарились.

Заседание постепенно вылилось в очередное бесконечное обсуждение того, где лучше всего встречаться членам фракции – в зале заседаний парламента или в одном из офисов Либеральной партии. Слушая споры своих коллег по партии, я ощутила себя так, будто вообще никогда и никуда не уезжала. Я извинилась, вышла из зала и провела остаток утра в своем офисе, работая над текстом выступления, делая телефонные звонки и не опасаясь при этом, что кто-то будет меня подслушивать.

В два часа дня я вошла в нижнюю палату парламента. Она была полна репортеров и членов парламента. Все, как один, присутствующие поднялись и зааплодировали мне – даже те, кто никогда не соглашался ни с единым моим словом. Председатель произнес короткую речь, и министр обороны, Хенк Камп, подошел ко мне и пожал мне руку, сказав с искренней теплотой в голосе, что рад видеть меня дома.

В четыре часа дня я отправилась в новостной центр, где вот-вот должна была начаться моя пресс-конференция. Мне нужно было пройти всего пару метров, однако каждый мой шаг снимали фотографы и операторы, отталкивавшие друг друга в попытке занять как можно более удачную позицию. Зал был полон представителей различных СМИ. Я глубоко вдохнула и начала читать свою речь. Меня не было в парламенте в течение семидесяти двух дней, однако наконец-то я вернулась.

Эпилог

Шестнадцать месяцев спустя, 15 мая 2006 года, Вилиброрд ван Бик, новый лидер Либеральной партии, и министр финансов Геррит Зальм вошли в мою квартиру в Гааге. Их лица были мрачными.

В доме было полно народу. Единственным местом, где мы смогли поговорить с глазу на глаз, оказалась вторая спальня, увешанная мокрым бельем.

– Давайте сначала плохие новости, – попросила я Геррита.

Глядя мне прямо в глаза, он рассказал, что министр интеграции Рита Вердонк собирается аннулировать мое голландское гражданство. Через полчаса я должна буду получить официальное письмо из Министерства юстиции. Рита заверила Зальма, что не станет придавать это дело огласке до следующего дня, когда я вынуждена буду сообщить о своем выходе из состава парламента.

Я изо всех сил старалась сдержаться, а ван Бик, казалось, вот-вот расплачется.

– Мы не допустим этого, – проговорил он.

– Это просто смешно, – в сердцах добавил Геррит. – Вам нужно будет нанять хорошего адвоката.

Когда мы стали прощаться, он выглядел настолько подавленным, что мне захотелось его подбодрить.

– Не волнуйтесь, – сказала я. – Все будет хорошо.

Расплакалась я уже после того, как за ними закрылась дверь.

Через пять минут позвонила Рита. Разговор получился коротким. Она сказала, что в ее решении нет ничего личного, но у нее были связаны руки – ей пришлось признать мое гражданство недействительным. Я вообще не должна была его получить, ведь, подавая прошение в 1997 году, я назвалась ненастоящим именем и дала неверную дату рождения.

Мы холодно распрощались, а десять минут спустя в дверь позвонили. На пороге стоял один из офицеров голландской службы безопасности DKDB. Обычно он лукаво улыбался, но в этот раз с совершенно серьезным лицом протянул мне белый конверт с изображением Фемиды с весами в руке.

«Уважаемая г-жа Али.

Настоящим уведомляем Вас о том, что, согласно принятому решению, голландское гражданство Вы получили незаконно, используя некорректную личную информацию. Постановление о Вашей натурализации отменено. Вам дается шесть недель на ответ».

Едва я успела дочитать письмо, как в выпуске теленовостей показали репортаж: Рита Вердонк сообщала о том, что я никогда и не являлась гражданкой страны.

Я больше не была голландкой.

Эта странная цепочка событий началась еще неделей раньше, 27 апреля, в последний четверг перед каникулами в парламенте. Мой график был полон встреч, и это довольно сильно вымотало меня, но я с нетерпением ждала знакомства с продюсером документальной передачи Zembla. Он пришел в парламент, чтобы поговорить со мной о тех местах в Кении и Сомали, где я выросла, и показать кое-какие записи, сделанные там.

Продюсер включил видеомагнитофон. На экране я увидела свою школу, дом в Кариокоре, где мы жили, когда Абех ушел от нас. Рядом стоял мой брат Махад, в темных очках на пол-лица, худой и нервный. Я удивилась тому, что репортер добрался даже до него, но от воспоминаний у меня потеплело на сердце. На улицах Найроби я заметила множество женщин в исламских головных платках. Когда я ходила в школу, директор запрещал матери отправлять нас учиться в платках; теперь же они были повсюду.

Выключив кассету, журналист засыпал меня вопросами о прошлом, и тон его речи был весьма враждебным. Я с трудом заставила себя оставаться в рамках приличий, когда он сказал, что Ма-хад заверил его: сестру не подвергали обрезанию,