Герой должен быть один - Генри Олди

Абанты, сняв все, за исключением набедренных повязок, увлеченно жарили на вертеле баранью тушу, время от времени обмениваясь гортанными возгласами и сбрызгивая жаркое винным уксусом из глиняного кувшинчика. Бледные, но от того не менее жаркие языки огня жадно лизали истекавшую шипящим жиром баранину; мускулистые тела абантов лоснились от пота и, казалось, тоже сейчас начнут шкворчать и дымиться; дразнящий аромат растекался по двору — и Иолай, в общем-то не голодный, не выдержал.

Он встал, подошел к костру, одним движением выдернул из лежащего рядом бревна широкий разделочный тесак — и, сочно врубившись в бараний бок, оттяпал себе добрый кус чуть подгоревшего по краям мяса. Абанты одобрительно хмыкнули, один из них протянул Иолаю пол-лепешки и пучок чуть привялой зелени — после чего с удовольствием расхохотался, когда Иолай запустил крепкие зубы в пропахшую дымом баранью плоть.

По двору неторопливо и деловито сновали слуги, прохромал куда-то страдающий от похмелья дамат, его чуть не сшибли трое одетых в козьи шкуры детин, волокущих корзины с провизией; неподалеку коротко и умело ухал топором мясник; две молодухи, не слишком старательно завернувшиеся в голубые пеплосы, одарили Иолая многообещающими улыбками и быстро прошмыгнули мимо, потому что хмурый молодой человек не обратил на их улыбки никакого внимания.

Ворота пронзительно заскрипели, жалуясь на стражников, тянущих створки в разные стороны, и во двор неторопливо въехала влекомая гнедой парой колесница.

Басилей Эврит бросил поводья одному из стражников, по-молодому спрыгнул наземь, оправляя белоснежный фарос — накидка идеально подходила к буйно-седой гриве Эвритовых волос — и махнул рукой поднявшемуся с поленницы Иолаю.

Именно в этот момент — ни секундой раньше — Иолай принял решение.

Он понимал, что пытаться незаметно выведать у Эврита Ойхаллийского что бы то ни было — все равно что воровать звезды с неба.

Иолаю, будь он хоть трижды племянник Геракла, басилей Ойхаллии всей правды не скажет.

Иолаю — не скажет.

Иолаю.

Ну что ж, Орхоменская битва в сравнении с тем маневром, который (возможно!) разговорит Эврита, покажется детским лепетом…

— Ты не на состязаниях? — подошедший басилей удивленно-доброжелательно смотрел на молодого человека с куском баранины в руке.

— А что я там забыл? — лениво и даже несколько грубовато поинтересовался Иолай.

Брови Эврита поползли вверх, тесня морщинистый лоб.

— Разве ты не надеешься завоевать руку моей дочери Иолы?

— Такой лучник, как я? Ни в коем случае. Если бы здесь были колесничные ристания — тогда другое дело… Нет уж, пусть мои… дядя и отец состязаются. Кстати, басилей — а почему ты сам здесь, вместо того чтобы демонстрировать женихам свою легендарную меткость?

— Уже продемонстрировал, — усмехнулся Эврит, кривя узкий рот. — Теперь до самого последнего тура мне на поле делать нечего.

— Не сомневаюсь. Похоже, за четверть века — с того дня, как ты впервые приехал с сыном в Фивы, чтобы учить будущего героя — ты мало изменился.

Уже собравшийся было уйти Эврит застыл на месте; потом медленно повернулся к Иолаю, который как ни в чем ни бывало жевал баранину, отирая заливающий бороду мясной сок.

— Ты не можешь рассуждать о подобных вещах, юноша, — негромко, но с твердым нажимом на слове «юноша» произнес басилей, каменея лицом.

— Не могу, — хрустя подгорелой корочкой, согласился Иолай. — Но рассуждаю.

— Ты полагаешь, нам есть о чем поговорить?

— Пожалуй, басилей.

— Тогда — не совершить ли нам омовение?

— В такой жаркий день? С удовольствием! — Иолай сделал вид, что неожиданно вспомнил о хороших манерах.

Челядь исподтишка сопровождала их любопытными взглядами — таких разных людей, сурового басилея Ойхаллии и юного возничего Геракла — и только когда оба скрылись в недрах дворца, рабы и слуги, опомнившись, вернулись к прерванной работе.

Пар горячими струйками клубился над глазурованной глиной, и Иолай с наслаждением погрузился в воду, откинувшись спиной на гладкие керамические плитки, облицовывавшие ванну.

Банное помещение Эврита приятно удивило его — в отличие от остальных строений и покоев дворца, носивших печать если не бедности, то небрежения и запустения, здесь было чисто и уютно; и в соседней пристроечке уже суетились две семнадцатилетних девочки, при виде Иолая накинувшие на бедра льняные полотенца.

Одна из них — синеглазая худышка с забранными сзади в узел пышными светлыми волосами — усердно таскала лекифом[50] воду из громадного бронзового котла на трех оканчивающихся копытцами ножках, заполняя вторую ванну и искоса поглядывая на стоявшего рядом басилея; другая же, черноволосая и полногрудая уроженка Фессалии (только плодородная Темпейская долина рождала вот таких женщин, чуть ли не с рождения предназначенных для любви и материнства), поддерживала ровный огонь в очажных углублениях под котлом.

«На Алкмену похожа», — чуть не вырвалось у Иолая, и он отвернулся, стараясь не глядеть на фессалийку — но в памяти всплывало: Тиринф, и по эстакаде в узкий проход между башнями, ведущий к крепостным воротам, сворачивает колесница со стариком и старухой.

Старик — великий критянин Радамант, закон которого некогда, словно поданный вовремя щит, прикрыл тринадцатилетних близнецов; старуха — Алкмена, мать Геракла, женщина, которую покойный лавагет Амфитрион Персеид давным-давно делил с богом.

Покойный лавагет Амфитрион Персеид.

— Нравится? — весело поинтересовался Эврит, поймав взгляд Иолая. — Завидная невеста! Лаодамия, дочь Акаста…

— Акаста? — приподнялся Иолай, ухватившись за борта ванны. — Акаста, аргонавта, нынешнего иолкского басилея?! Разве… разве это не рабыни?!

И уже по-другому посмотрел на зардевшуюся — то ли от слов Эврита, то ли от жара очага — Лаодамию.

Некоторую грубость собственного вопроса он понял с опозданием.

— Рабыни? — расхохотался басилей Ойхаллии, звонко хлопая себя по жилистым безволосым ляжкам. — Знаешь ли ты, юноша, что за эту вот «рабыню» (Эврит ласково подергал худышку-синеглазку за волосы) женихи на поле стрелы мечут?! Ну что, Иола, дочь моя, — ты счастлива?

Иола молча кивнула и отошла от уже наполненной ванны.

Глядя на Эврита, шумно устраивающегося в ванной — ни дать ни взять Посейдон в заливе — Иолай думал, что сотни раз сталкивался с обычаем, когда женщины из семьи хозяина дома прислуживают гостю при омовении, но ни разу не видел, чтобы дочь помогала омываться отцу, да еще при посторонних.