Любовь и доблесть - Петр Катериничев

– Это гора с горой никогда не сходятся, а людишки грешные, таковые, как мы с тобой, – запросто и завсегда. Особенно в эдаком месте! Как самочувствие, герой?

Олег сидел на тяжелом, громоздком стуле в рабочей комнате Головина, руки и ноги были плотно прикручены ремнями к подлокотникам и ножкам. Свет в рабочей комнате исходил только от мерцающего экрана монитора; Данилов, не вполне отошедший от электрошока, смутно различал того, кто был перед ним. На столе матово поблескивало темное стекло бутылок: видимо, прошло не менее пяти-семи минут; люди, проникшие в квартиру, не только успели с комфортом обосноваться, но и чувствовали себя здесь спокойно и даже вольготно.

– Не режут ремни? – поинтересовался невидимый собеседник. – Я паренька своего, Иннокентия, попросил на совесть прикрутить, чтоб резали. – Он засмеялся квакающе, привстал со стула и с маху ударил Олега в лицо; отер ушибленный кулак:

– Извини, герой. Должок, – улыбнулся широко, открыв длинные лошадиные зубы:

– А ты ведь грешил на Грифа, а? Или – на Вагина?

Перед Даниловым, раскачиваясь с пятки на носок, стоял Сергей Корнилов.

Лицо его было зеленовато-бледным в компьютерном освещении.

– Что с Дашей? – резко спросил Олег.

– А ничего. Спит.

– Если с Дашей что-то...

Корнилов снова коротко, резко, без замаха ударил Олега в лицо, издал странный торжествующий звук, похожий на клекот, не сдержался, ударил снова.

Данилов сплюнул кровь.

– Знаешь, чем твое положение от моего отличается, когда ты меня вот так вот, гостеприимно, на стул усадил? Тебе от меня что-то нужно было, мне от тебя – ничего. Ничегошеньки! А ты еще орать смеешь, как та курица, которую несут резать: «Я тебя запомнила мужик, понял!» – Корнилов передохнул, закончил миролюбиво:

– Мой человечек вкатил принцессе немножко снотворного, вот и все.

Она теперь – оч-ч-чень богатая невеста. Наследница. – Корнилов хохотнул:

– Пожалуй, я на ней женюсь.

Помолчал, произнес миролюбиво:

– А вообще даже грустно. Помню, отъехал ты ночью, а я все думал, предвкушал: вот встречу и буду смаковать каждую детальку, замечать нюансы в метаниях твоей путаной, неприкаянной души, герой... У нас ведь был шанс совсем не встретиться. А поговорить с тобою ох как хотелось!

– Зачем?

– Не встречал я раньше таких, как ты. Не встречал. Да и удачлив... – Корнилов помолчал, добавил скупо:

– Прямо Колобок какой-то! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел. Но все до поры. Анекдот хочешь?

– Смешной?

– Кому как. Но – короткий. «Вот блин!» – выругался слон, невзначай наступив на Колобка.

– Забавно.

– Метафизично. Или, как говаривал незабвенный персонаж Венички Ерофеева, трансцендентально! М-да. Встретились. И что в итоге? Усталость. Усталость и скука. И ничего исцеляющего. А ведь я все сделал правильно... Даже не по себе как-то.

– Так бывает. Перед смертью.

– Ты начал умничать, герой?

– Это ты начал геройствовать, умник. Это не твоя территория.

– Думаешь? – Корнилов откинулся на стуле, расхохотался искренне. – Если я что и хотел доказать в этой жизни – кроме теории удачи, конечно, – так лишь то, что высокомерие смелых не заводит их никуда, кроме могилы. Ты не представляешь, герой, я наслаждался, наблюдая, как вы сгораете, один за другим! И – прилагал к этому руку. – Корнилов по-птичьи склонил голову набок, засмеялся меленько, спросил:

– А не выпить ли нам? Для теплоты беседы и взаимопонимания?

– Если только яду.

– Все в этой жизни – яд. И музыка, и слова, и убеждения... Они рождают в людях то иллюзии господства, то горечь скотоподобия... Ни водка, ни кокаин не лучше и не хуже. Но честнее. И действуют наверняка.

– Насмерть, – жестко добавил Олег.

– Пусть так. Яды коварнее и изощреннее любого ума и любой ангельской души.

Путы их цепки, раны – мучительны... Да и какая разница, что разорвет сердце – жестокость кокаина или несвершившаяся жизнь?

Корнилов вытащил из-за пояса громоздкий «стечкин» – тот ему явно мешал, положил пистолет на стол. Потом извлек из кармана пиджака золотую коробочку.

Раскрыл, вынул лопаточкой пару понюшек, выровнял в «дорожки», достал из пис-тончика жилетки трубочку. Движения его становились все суетливее...

Корнилов осторожно выдохнул, приставил трубочку к ноздре, вдохнул порошок, еще, замер, закрыв глаза... Открыл, собрал подушечкой пальца оставшуюся белую пыльцу, слизнул языком, посмаковал, выдохнул умиротворенно:

– Будешь?

– Нет. Go связанными руками и припудренным носом я буду похож на порывшуюся в муке свинью.

Корнилов расхохотался:

– Свиньи – они как люди! Уверяю тебя! Тогда коньяк?

Корнилов взял бутылку, разлил содержимое по широким толстостенным стаканам. Бутылка была без этикетки.

– Коллекционный?

– О да. Другой Головин не употреблял. Выписывал из лучших урожаев прошлого века. – Корнилов ощерился, что, видимо, должно было означать у него улыбку:

– От его щедрот и я, грешный, причащался.

– Быть слугой – даже не характер.. Состояние души.

– Все мы кому-то служим. До поры. Есть гордецы, что мнят себя господами, а есть практики. Когда приходит время умирать, мнения господ не спрашивают. – Корнилов подошел к массивному дубовому стулу, к которому был привязан Олег, дернул ремень у левой руки, распуская:

– И очень попрошу тебя, без фокусов.

Дарья Александровна изволят почивать в соседней комнате, и Кеша мой слабоумный приставлен к ней со строгим наставлением: коли какое неспокойствие начнется – резать ножиком Дарью ту Александровну, аки овцу. Принцесса нынче, понятно, в цене. Но и без нее можно обойтись, коли припрет. Ты понял?

– Да. Я понял.

– Ну что? Помянем душу раба грешного Александра свет Петровича?

– Он уже умер?

– Сгорел. На работе. Белым таким пламенем. – Скулы Корнилова закаменели, потом расслабились, закончил он даже дурашливо:

– Зрелище было красивое.

– Смерть не бывает красивой.

– Что из того? Мне тут недавно афоризм пришел в голову... По поводу, так сказать... Чужую смерть стоит приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей. – Корнилов выдохнул и выпростал свой коньяк тремя глотками, как воду.

Присел, откинулся в кресле, закурил, оплыл расслабленно, наблюдая за прихотливыми завитками табачного дыма.

Был он сейчас далеко: снег кокаина словно припорошил сущее кристалликами, придавая всему иные формы и иную ясность, а тепло алкоголя ворвалось в этот холодный, стройный мир, делая его вязким, придавая привычным вещам и понятиям вычурные позы, рисуя рискованные, причудливые, гротескные, полные пугающих полунамеков картины...

Пистолет лежал на столе ненужным блестящим предметом. Он приковывал внимание. Данилов бросил взгляд – нет, не дотянуться. Остается ждать своего часа.

Олег взял стакан, посмотрел на просвет: в полутьме коньяк казался почти черным, лишь изредка искрящийся свет вспыхивал в глубине жидкости, напоминая о солнце, когда-то давно напитавшем виноградные гроздья далекой страны, и о виноделах, превративших свет в напиток, способный дарить тепло и забвение.

Глава 93

– Когда умирает какая-нибудь знаменитость, богатый или даже великий человек, большинство «простых людей» чувствуют тайную радость и видят в этом даже высшую справедливость... Да, им недодали – почестей, славы, наград, но вот Господь проявил себя – они-то живы, а тот, блестящий, осыпанный наградами Фортуны, любовью женщин – мертв! Что может быть сладостней этого?

– То-то я погляжу, ты вырядился эдаким фертом, умник: костюм, белая сорочка, галстук, да и ходики, поди, от «Piaget»?

– Я на работе.

– Да иди ты? Налей еще выпить.

Корнилов угрюмо кивнул, пододвинул Данилову бутылку, стакан. Потянулся, хрустнув ревматичными суставчиками, и – пригорюнился прямо на глазах, оплыл.

– Странно, – произнес он хрипло. – Почему я сижу здесь с тобой? Я достиг всего, чего хотел, но мне муторно до жуткой тоски... А ты... Мне вроде бы надо велеть пристрелить тебя и убираться восвояси. И – жить дальше. А я не знаю как.

Может, ты подскажешь, герой?

– А стоит ли тебе жить дальше, Корнилов? – Данилов плеснул в стакан, сделал глоток. Нет, неудобно. Не достать. Даже если бросить бутылку в нос умнику. Да и грохот ни к чему: пес его знает, этого Кешу. Рисковать Дашей нельзя.

– Жить дальше... Вопрос риторический. Жизнь мне не то чтобы в тягость, но и милой я ее не назову. Но сердце вещует: если меня не будет, то не будет и этого мира – с цветочками, девками, долларами, завистью, склокой, похмельем, вожделением, страстью... Совсем не будет. Ни-че-ro. А я хочу послюнявить ломоть этой жизнишки теперь, хороший ломоть, и получить удовольствие ото всего: от денег, от баб, от кокаина. А сейчас вот – от беседы с тобой.

– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?

Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.