Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов

Посмотрев в окно, Пётр Алексеевич, к своему удивлению, увидел в огороде, на чёрной земле картофельной делянки, разгуливающего аиста.

– Это тутошний, ня улетает, – пояснил Пал Палыч. – Третий год зимует у соседей в коровнике. Должно, побился где-то. Хотя с поля на поле порхает. А к вясны ближе всё пару ждёт. Даже гнездо на столбе вил, но ня вышло: ветер дунул – рассыпалось.

– У нас аистов ня трогают, – потянулась Нина за ломтём хлеба. – Нас в детстве пугали: аиста ня обижай, ня то он головешку горящую тябе в крышу сунет. И погоришь.

Пётр Алексеевич по привычке распоряжался за столом напитками: налил Нине в бокал вина, а Пал Палычу и себе – водки.

– Зима придёт – зимой охотитесь? – Поставив бутылку, он положил себе в тарелку из плошки солёный груздь с репчатым луком, щедро залитый сметаной.

– А нет. Третью зиму плохо перяношу.

– Как это? Здоровье шалит?

– А вот так: хочется ляжать, ляжать, ляжать… Вот такое здоровье. Поел – ляжать. Поляжал – опять поляжать. Сидеть даже ня хочу. И ляжать чтоб в тяпле – тянет на печку, как кота. Стал даже бояться этого. А когда зима кончилась, вот тут мышцы болят… – Пал Палыч погладил себя большими ладонями по ляжкам. – И в руках болят. Только к маю перястали – побегал по кустам, сперва плохо было, задыхался, а потом ничего, отпрыгнул. Хочу нынешней зимой поменять образ жизни: ходить надо, заставлять себя. Хочешь – ня хочешь, а пойди погуляй. И чтоб ня меньше пяти километров… – Пал Палыч взял в левую руку рюмку, а правой, сложив троеперстие, перекрестил лоб. – Спасибо Всявышнему, что ня дал лишнего!

«Чёрт подери! Да тут целая философия. – Пётр Алексеевич мысленно присвистнул. – Если развернуть – доктрина нестяжания…» А вслух сказал:

– Вы раньше в храм, кажется, нечасто заходили. А теперь?

– Иной раз захожу, – качнул головой Пал Палыч. – У нас из всех, что были, первый батюшка в храме поставлен серьёзный – святогорский, ня здешний. За годы, как царкву восстановили, – штук пять сменилось. И все заумные – кто во что горазд. Поначалу вообще афганец был – тот котов стрелял с мелкашки.

– Всех соседских перястрелял, – подтвердила Нина.

– А другой, который мне дом святил, Евтифий, тот под ночным магазином пиво пил. Иду как-то, а это двадцать первое июля было – Казанская… Иду, а он там. Я ему: «Как так, батюшка? Сегодня Казанская – служба…» А он мне: «Сын мой, ня согрешишь – ня покаешься, ня покаешься – ня спасёшься». Я ему: «Батюшка, и я так могу?» – «И ты, сын мой, – грешим и молимся». Всяко было… – веско заключил Пал Палыч и обобщил: – Люди разные, но ня надо видеть в людях одно плохое – воров, пьянь, скряг. Ня надо. Люди живут в природе, а в природе как? Здесь выживают. И так, выживая, один начинает наглеть, перяходит грани, другой опускается, третий наоборот – в серядине. – Голос у Пал Палыча сделался ровный, приглушённый, доверительный. – Но я ня об этом – ня буду повторять, что говорил уже… Ня надо видеть в людях всё воров да браконьеров – это жизнь, это природа, тут мы все боремся, как та травина с ветром. Сейчас она сидит, молчит, – Пал Палыч кивнул в сторону жены, – а потом по голове настучит. Такая борьба.

– Что ж это за борьба? – Пётр Алексеевич прожевал груздь. – Сидишь, а потом по голове…

Пал Палыч заливисто рассмеялся.

– А вот такая борьба! Она хочет, чтоб я выглядел маленько получше, поумней – учит, как жить. А как я буду поумней, если меня по голове!

– Вот ехидна! – всплеснула руками Нина. – Что говоришь-то? Где у тебя мозги?

– Так ты и отстучала! – По лицу Пал Палыча блуждала широкая улыбка. – Нет мозгов – только ум остался. Хватает, чтоб ня гадить там, где живёшь – в своей деревне, в своём городе, в своей стране.

– А где же гадить, – в запале вскинулась Нина, – если кругом няльзя?

– Нигде. – Пал Палыч обрёл вид умиротворённого триумфатора. – А если ня можешь, тогда ня обижайся и ня ходи надувши. Как я ня обижаюсь, когда меня Пётр Ляксеич браконьером крестит. Тут понимание иметь нужно.

– На любой случай, гляжу, – угрожающе сощурилась Нина, – у тебя фига в кармане.

Пал Палыч сиял:

– А по-другому – някак!

Ужин проходил весело, с шутками, житейскими историями и недолгими перепалками между хозяевами (Нина, как правило, начинала и выигрывала – Пал Палыч был милосерден), похожими на шутовские турниры, остроты в которых порой выглядели злыми и едва ли не оскорбительными, поскольку заточены были на давних обидах, в существо которых посторонний вникнуть уже никак не мог. Пётр Алексеевич поначалу тревожился, что вот-вот станет свидетелем неприятной семейной ссоры, однако после каждого спонтанного всплеска противоречивых чувств, захватывавших и заводивших Нину, дело неизменно заканчивалось миром – Пал Палыч умело применял закон домашней дипломатии и уступал первым.

После четвёртого бокала Нина раскраснелась и громко, с баловными звонами в голосе запела:

У милёнка брюки серы

И такой же пиджачок.

Подмигнёт ему другая —

Он бяжит как дурачо-о-ок.

Нарочито растянув с постепенным понижением тона последний слог, хозяйка обвела помолодевшим взглядом кухню, видя, должно быть, сквозь павшую на глаза пелену воспоминаний совсем не то, что предлагала ей действительность, и заголосила снова:

Мой милёночек лукав —

Меня дёрнул за рукав.

А я лукавее его —

Ня взглянула на него!

Никогда прежде Пётр Алексеевич не слышал местных запевок в оригинальном исполнении. Да и ни в каком другом тоже. Тесть не раз рассказывал про легендарную новоржевку – духоподъёмный марш под гармонь, заводивший в его юности парней на драку, когда сходились по праздникам стенка на стенку деревня с деревней, чтобы из чувства локального патриотизма самозабвенно ломать друг другу носы и крошить зубы, – но, увы, не мог припомнить ни слова из этой яростной «марсельезы». Сейчас было другое. Совсем другое – озорной флирт, напористое кокетство, задиристо-дразнящая насмешка над кавалером, игра в опытность и неприступность перед неминуемой сдачей цитадели…

Дальше Нина, окончательно погрузившись в грёзу наяву, пела уже без перерыва, как на сельской гулянке:

У меня залётка был,

Звали его Васею.

Интяресный паренёк.

Расстались по согласию!

На суку сидит ворона,

Кормит воронёночка.

У какой-нибудь разини

Отобью милёночка!

Я гулять ня нагулялась