Право на совесть - Николай Хохлов

Студников внимательно рассматривал блоки, поворачивая их во все стороны и изучая мелкие детали в глубине прозрачной пластмассы:

— Здорово, — признался он, передавая блок Мирковскому. — Техника на грани фантастики. Ну, а можно считать это оружие надежным?

— Вполне, — ответил Хотеев с оттенком гордости. — Двойная система предохранения. В боевой обстановке предохранителем служит крышка портсигара.

Хотеев взял со стола один из портсигаров, купленных мною в Западном Берлине и нажал на бронзовую защелку. Крышка отскочила и мы увидели верх сигаретной пачки «Честерфильд». Серебро было сорвано и из пачки торчали кончики сигарет.

Хотеев потрогал мизинцем табачный волосок, выбившийся из одной сигареты.

— Маскировка получилась неплохой, а? — не то спросил, не то установил Хотеев. — Мы считаем, что перед выстрелом крышку нужно открывать. Сигаретные кончики проклеены хорошо. Пуля пройдет через них легко и особенных следов не оставит. Поэтому мы сделали крышку своеобразным предохранителем. Выстрел произойдет только в том случае, если крышка откинута.

Годлевский покачал головой:

— Ну, а если открывать крышку не выгодно? Выходит, тогда стрелять нельзя?

Хотеев замялся. Было похоже, что об этом техники не подумали.

У меня мелькнула мысль, что проблема крышки может задержать сдачу оружия. Я обязан был помнить о «вторых группах» и предложил:

— Сделайте крышечный предохранитель вынимающимся. Если мы увидим, что лучше посылать людей на задание без него, то просто вынем приспособление.

— Конечно, — согласился Хотеев. — Это очень даже легко. И потом, в системе есть второй предохранитель. Вот видите ушко проволочной петли? Она держит контакты разведенными. Перед употреблением ее ну ясно вытащить и все. Как у гранат.

— В общем, перед употреблением взбалтывать, — засмеялся Студников. — Но предохранители — это само собой. Я больше насчет возможных помех. Не испортится ваша техника в самый ответственный момент?

— Не должна. Мы сделали все с большими техническими допусками. Капсюли, например, сработают и при напряжении меньше вольта. Камеры герметичны, — порох отсыреть не может. Так что оружие надежное.

Как бы перекликаясь с последними словами Хотеева, за дверью в коридоре раздались металлические щелчки и негромкое ойканье. Годлевский распахнул дверь. За ней стоял молодой человек в синем халате. На лице его была написана растерянность. В руках он держал имитацию книги из синего картона.

— Вася?! Что случилось? — воскликнул Хотеев.

— Она чего-то выстрелила… — смущенно заявил молодой человек.

Мы покатились с хохота. Один Хотеев не стал веселиться.

— Не донес? — укоряюще покачал он головой и добавил: — Эх, ты, техник!

Хотеев взял «книгу» и раскрыл ее. Мы увидели батарею стальных гильз, соединенных проводами. Из угла торчала цветная ленточка, привязанная к скользящему переключателю.

— Переключатель закоротился, — глубокомысленно заметил Хотеев. А звук был громким, потому что гильзы холостые. Может отложим эксперименты на другой раз?

— Нам бы наше оружие попробовать. Оно-то, надеюсь, будет стрелять тогда, когда мы этого захотим? — подчеркнуто вежливо осведомился Годлевский.

— Ну, что вы, — засмеялся на этот раз и Хотеев. — Книга предмет экспериментальный. А ваши портсигары — продукт окончательный.

Испытание портсигаров, или, вернее, сделанных по их форме стальных блоков, прошло гладко. Стреляли через стекло, одежду, доски, баранью ногу, устанавливали специальным прибором скорость пули, измеряли громкость выстрела электронным счетчиком децибелов, разглядывали в увеличительное стекло деформацию пули после пробивки препятствий. В общем, как выразился Студников: «действовали с научным подходом». Приемная комиссия осталась довольна.

В довершение всето, Хотеев рассказал Студникову, в популярном изложении, как устроены бесшумные камеры. На обратном пути в Москву Студников был в веселом настроении и болтал больше обычного.

— Все великое в простом. Стальная гильза. В гильзе — диск. Порох взрывается и толкает диск. Диск выбрасывает пулю и тут же захлопывает отверстие. Весь звук остается внутри. Проще пареной репы. Но ведь надо додуматься. Оружие хорошее. Я, лично, доволен. А вы что-то кислый немного. Может быть, не нравится что-то? Так вы скажите, не стесняйтесь. Оружие в конце концов для вашей операции сделано.

Вторая половина тирады относилась ко мне. Годлевский поехал в другой машине. Мирковский уже давно смотрел отсутствующим взглядом в окно машины на проносящиеся мимо склады и фабрики.

— Оружие выглядит неплохо, — согласился я. — И работает прилично. Во всяком случае, теперь его хоть можно назвать бесшумным. А я, лично, не столько кислый, сколько ошалелый от беспрерывной возни в течение последних недель с десятками мелочей. И даже начинаю подумывать, действительно ли нужна вся эта дотошность.

Мирковский улыбнулся, не поворачивая толовы от окна. Студников переспросил, сделав вид, что не верит своим ушам:

— До-то-шность? Нехорошее слово. Что это у вас за настроения? Переутомляться вам рано. Вся операция еще впереди. Вы меня не пугайте. Я за вас перед начальством свою голову положил. Знаете, что? Я созвонюсь с Панюшкиным. Пусть он вас примет и благословит. И потом возьмите себе неделю на устройство домашних дел. Отчитаетесь Панюшкину и выбросите, временно, всякие оперативные заботы из головы. Дело теперь уже пошло само. Вчера ночью как раз Окунь звонил. Те штампики, которые он прислал в конце декабря, не годятся. По случаю смены года изменились и образцы отметок на границе, но все налажено — завтра он посылает еще одного курьера. Новые образцы будут готовы очень быстро. Забавная личность этот курьер. Женат на некой Цеппелин. Соне Цеппелин, кажется. Она не то внучка, не то дочка того самого Цеппелина, что дирижабль изобрел. По-моему, даже аристократка с каким-то титулом, а муж работает на нас. Большие связи и прочная репутация. Франц и Феликс, между прочим, переехали в Баден. Живут, работают, все у них в порядке и о вас часто спрашивают. Когда, мол, приедет Иосиф. К работе рвутся. Хорошие ребята. Мы им в Москве крепкую зарядку дали. Так что, думаю, через недельку и двинетесь в путь. Когда это получается?

— Тринадцатого, — коротко ответил Мирковский и вопросительно взглянул на меня, не боюсь ли плохой приметы. Я кивнул утвердительно.

— Хорошее число. Как-то случалось, что у меня все важные дела в жизни были связаны с цифрой тринадцать. Пусть останется и на этот раз.

— Значит, заметано, — констатировал Студников. — Летите тринадцатого. Я смогу тогда двинуться десятого в Озерки. А то путевка пропадает. У жены моей со здоровьем совсем неважно…

Неделю на устройство домашних дел я получил, но Панюшкин принял нас только девятого. Разговор был очень короткий. Панюшкин внимательно выслушал мой отчет, что все готово, и что даже новые образцы пограничных отметок переданы в отдел Громушкину для изготовления резиновых штампов.

— Когда летите? — спросил он.

— Тринадцатого. В Австрию. Гражданским самолетом «Аэрофлота». Потом, через несколько дней, Годлевский на военно-почтовом самолете привезет в Вену оперативное имущество и приступит к заключительной тренировке агентов. К концу месяца сумеем, наверное, — приступить к переброске группы к месту операции.

Панюшкин качнул отрицательно головой.

— К месту операции вы в этом месяце не поедете. Нам приказано придержать боевые дела до окончания Берлинской конференции. Годлевский пусть посидит пока в Москве, а вы поезжайте тринадцатого. Очень хорошо. Посмотрите, как развертывается дело в Австрии и восстановите свою европейскую тренировку. Я договорился с Федотовым. Минский отпадает. Можете вычеркнуть весь вариант с ним из оперативного плана. Вопросы ко мне у вас есть?

Вопросов ни у Студникова, ни у Мирковского, ни у меня не оказалось. Протягивая мне руку, Панюшкин поднялся на этот раз из-за стола:

— Тогда двигайтесь в путь. Увидимся, когда приедете обратно. Нужно будет задержаться в районе операции — задерживайтесь. Помните, что агенты смотрят на вас, как на барометр. Ваше состояние передается им. Они нервничать могут. Вам нельзя. Оружия личного вы все-таки не берете для себя? Нет? Ну, и правильно делаете. Для нас с вами голова важнее, чем пистолет. До свиданья.

В ночь на тринадцатое января я заснул поздно. Тут же налетели смутные, сразу забывающиеся сны. От вереницы полупонятных видений появилось ощущение надвигающейся катастрофы. Тоскливый ужас лег удушающей тяжестью на грудь. Я проснулся одним отчаянным усилием и приподнялся на кровати. В темной спящей квартире тикание будильника казалось особенно громким. Я пошарил рукой по мраморной доске буфета и повернул к себе светящиеся цифры часов. Четверть пятого. В комнате, где спали Яна и Алюшка, было тихо. Я откинулся обратно на подушку.