Старая крепость. Книга 3 - Владимир Павлович Беляев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Мы подняли руки, и усатый носильщик, что принял на хранение наш багаж, с удивлением, проходя по перрону мимо, посмотрел на это утреннее голосование.
— Папаша, послушайте! — крикнул ему вдогонку Головацкий. — Когда ваш фастовский базар начинает свою сознательную жизнь?
— Да уже сейчас тетки туда товары понесли, — сказал носильщик. — А солнышко взойдет — зашумит базар на полную мощь.
— Вот и чудесно! — обрадовался Головацкий. — Погребли, ребята, за калориями.
В эту минуту у меня за спиной послышалось:
— Здравствуй, Манджура, ты что здесь делаешь?
Я оглянулся и чуть не вскрикнул от изумления. Передо мной стоял в сером штатском костюме Вукович.
Улыбаясь, Вукович протягивал мне руку. Уполномоченный окружного отдела ГПУ и пограничного отряда из моего родного города, гроза всех шпионов и контрабандистов. Какие новые дела привели его теперь на станцию Фастов?..
— Ну, здоров, Василь. Ты что загордился, рабочим стал, так теперь уже нас, бюрократов, и признавать не хочешь?
Протянул я ему руку, пожал крепко его широкую ладонь и познакомил с остальными делегатами. Когда Вукович узнал, что мы едем на границу от мариупольской комсомолии, он оживился еще больше.
— Да у меня батька на доменных печах мастером работал на заводе возле Сартаны.
— Как фамилия вашего батьки была? — деловито осведомился Шерудилло.
— Петр Маркович Вукович! В революцию от бандитской руки погиб. Ты-то, молодой, его вряд ли помнишь, а старики батьку должны хорошо знать.
— Я сам в доменном цеху работаю, — немного обиделся Шерудилло. — Старые доменщики часто вашего батьку вспоминают добрым словом. Не одного из них он ремеслу обучил.
— Ну видишь, как приятно! — сказал Вукович. — А вы куда собрались, ребята?
— За шамовкой на базар, — сказал Головацкий. — Присоединяйтесь к нам, если нет дел на станции.
— Дела я закончил, а от поезда отбился, — признался Вукович, как-то загадочно улыбаясь.
Что могла означать его загадочная улыбка — я тогда еще не знал, а спросить Вуковича подробнее о «законченных делах» казалось не очень удобно.
Мягкие, проселочные улочки Фастова, окаймленные плетнями, подсолнухами и мальвами, привели всех нас на базар. Чего только не было здесь в ту утреннюю пору: и синенькие баклажаны, и огромные белые грибы с тугими палевыми шляпками, и желтые пузатые тыквы, и оранжевая морковь с пышной ботвой, и налитые соком тугие пунцовые помидоры. Рядом соседствовали корзины груш, сочных слив ренклод, вязки репчатого лука, ожерелья серо-белого чеснока, пирамиды огурцов, розовые стебли ревеня, пучки пахучего укропа.
Торговки зазывали нас на все лады, видимо желая использовать нашу молодость и неопытность для того, чтобы содрать с нас побольше. Невольно мне вспомнилось другое, правда зимнее, утро на «Благбазе» Харькова, где такая же торговка-зазывала накормила меня наперченными, очень вкусными флячками. Года еще не прошло с той поры, как мы, бывшие фабзайцы, уже твердо стояли на ногах, и сколько повидать довелось нам с того туманного и сырого утра в столице Украины!
Тут все было проще, домашнее, да и зелень, выплеснутая в многоцветном обилии на узкие стойки фастовского базара, была удивительно свежей, казалась вот только что сорванной на щедрой украинской земле.
— Ты на вегетарианские предметы не заглядывайся, Манджура, — потянул меня за рукав Головацкий. — Ты не Лев Николаевич Толстой, а литейщик пятого разряда. Сюда мы еще вернемся, а прежде всего покушаем чего-нибудь более солидного, такого, чем косточки наши молодые можно укрепить для будущей жизни. А ну, туда подались! — И он кивнул в сторону мясных рундуков.
…Заодно с лучами утреннего солнца, быстро встающего над поселком, нас встретил там удивительно заманчивый запах домашних колбас, обильно нашпигованных чесноком.
Тушки коричневых, отдающих дымом полендвиц лежали рядом со свернутыми кольцами колбасы, пластами ржавого, сильно посоленного запорожского сала и овальными сальтисонами, называемыми иначе зельцем. А чуть поодаль выстроились торговки молочными продуктами. Лежало перед ними на блестящих листьях от хрена свежее-свежее, с каплями росы, с узорами, насеченными деревянной ложкой, настоящее, домашнее масло. Белели лепешки творога, сохраняя на своей поверхности отпечатки марли, в которой их отжимали, стояли кувшины с ряженкой, с кислым молоком, с густой сметаной, возвышались целые бутыли ряженого молока, покрытого коричневой тугой коркой.
От всего этого изобилия у меня слюнки потекли.
Можно было бы, конечно, заправиться и здесь. Стать у стойки, напиться сметаны или ряженки, поесть сыра или творога, а колбасу взять в поезд, но Головацкий настойчиво тащил нас к мясным лоткам. Подойдя к ним совсем близко, он пробежал глазами по сизой печенке, наваленной на столах, по легким, сердцам и другой требухе, что лежала под свисающими на крючках ломтями говядины и свинины, а потом вдруг резко рванулся к ларьку, где виднелись освежеванные туши баранов.
— Почем фунт баранины, тетя? — спросил Толя у хозяйки ларька.
— На кой шут тебе баранина, Толя, — тронула его за локоть Наташа. — Где мы ее готовить будем? Ты с ума сошел!
— Мы будем делать шашлык! — решительно заявил Головацкий. — Настоящий комсомольский шашлык с помидорчиками и луком, как в Армении или в Батуми…
— Кто его тебе сделает, интересно? — усомнилась Наташа. — Лично на меня не рассчитывайте. Борщ сварить еще могу, ну, котлеты сделать, а как шашлык жарить — понятия не имею.
— А я имею! — сказал Головацкий. — У меня дружок один был комсомолец, Чарен Матевосян. Сейчас возле Севастополя на летчика учится. Вот шашлыки готовил — держись! И меня подучил… Так что пусть тебя не волнует, Наточка, забота о готовке. Коль скоро ты единственная среди нас представительница недавно еще угнетаемого женского пола, то мы вчетвером освободим тебя от всяческих кухонных забот. Ты будешь есть шашлык, хвалить меня и украшать наше общество своим прекрасным пухом.
— Оставь, пожалуйста, в покое мои волосы! — вспыхнула Наташа и, косясь на Вуковича, натянула пониже на лоб красную косынку.
— А сколько визьмете? — почти наполовину высунувшись из рундука, спросила торговка. — Якщо визьмете больше двух фунтов, то уступлю по двадцать копеек.
— По двадцать копеек? — переспросил Толя, что-то прикидывая в уме. — Вот что, титко. Возьмем у вас ту целую ножку, только отруби ее с курдюком. Там будет фунтов семь-восемь. Но уговор — по пятнадцать
