Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров - Борис Камов

Соловьев ответил, что все понял. И согласен. Только ему нужно собраться с духом. Да и все имущество следует разобрать и подготовить к сдаче. Условились о дне окончательного выхода. И вернулись за столы.

О том, что в Форпосте состоялась встреча двух командиров, в газетах сообщать не стали. А что готовится выход Соловьева и его людей из тайги, дали знать в Красноярск и Ужур. Редакции газет прислали своих репортеров и фотографов.

Накануне исторического дня в Форпост потянулись десятки возов, сотни людей. Много народу двигалось пешком. Заруднева наплыв публики не обрадовал, а встревожил. Он опасался, как бы Соловьев при таком стечении народа не стал куражиться.

Но Соловьев куражиться не стал — просто не явился.

Заруднев понял: Соловьев боится. Этот страх был подобен редкому недугу — водобоязни, когда человек не имеет силы не только войти в воду, но даже коснуться ее поверхности. Настало время решительных действий.

Заруднев снова отправил письмо: «Ваня, ты чего же такое творишь?»

Пришел ответ: «Николай Ильич, не серчай. Хоть и на короткий срок, а расставаться с волюшкой нелегко». Предлагал опять встретиться в Форпосте.

О новой предстоящей встрече Заруднев сообщил начальству. Тут же поступила шифровка. Директив было две.

Первая. Если Соловьев сдастся в плен на условиях, изложенных в гарантийном письме, то все послабления будут соблюдены в точности.

Вторая. Если Соловьев откажется от добровольной сдачи, то любой ценой он должен быть схвачен. При этом сам атаман должен остаться жив.

О последней встрече Заруднева и Соловьева я слышал в Хакасии пять или шесть очень похожих рассказов. Финал четырехлетней эпопеи оказался одним из самых ярких событий в новейшей истории этого края. Любопытно, что даже мелкие подробности расходились мало. О том же самом рассказано и в романе местного писателя Анатолия Чмыхало «Отложенный выстрел». Каждый житель Хакасии знает эту книгу наизусть. Участь для пишущего человека редкая и счастливейшая.

Соловьев выехал встречаться с Зарудневым в сопровождении своего ординарца и главного телохранителя Чихачева. Заруднев ехал со своим помощником Пудвасевым, который вел на поводу вьючную лошадь, груженную гостинцами.

Четверо всадников неожиданно друг для друга очутились лицом к лицу неподалеку от Форпоста. Первым желанием Заруднева было, не теряя ни секунды, застрелить обоих. Это бы стало решением всех проблем края. Но был приказ: Соловьева брать только живым. И Заруднев удержался.

Потом возник еще один удобный момент. Пудвасев уехал вперед с Чихачевым делать последние приготовления к обеду. И соблазн оказался еще более сильным. Стрелял Заруднев великолепно. Не промахнулся бы. Но его опять удержал приказ: «Только живым».

Начался обед. «Державу» представляли Заруднев и Пудвасев. Мятежников — Соловьев и все девять его «белых партизан». Когда пирующие изрядно выпили и был восстановлен дух согласия, Соловьев предложил Зарудневу послать кого-либо за его красноармейцами. Отряд прибыл, и состоялось братание — чоновцев и «белых партизан».

По новой договоренности обед был прощальным и отвальным. После него Соловьев и его девять подчиненных должны были написать или только подписать бумагу о добровольной сдаче властям, о своей готовности вернуть накопленное имущество. Вслед за тем они должны были сложить имеющееся у них оружие. После этого — Ужур. Оформление документов. Все рядовые — по домам. Соловьева и Чихачева ожидал не слишком строгий суд. Стоимость снисхождения в пересчете на золотые рубли и караты предполагалась немаленькой, но зато она служила заменой расстрелу.

Заруднев терпеливо и стойко сидел за непрерывно обновлявшимся столом с едой и напитками. Пиршество с короткими антрактами на сон шло пятые сутки. Когда же стало очевидно, что пора заканчивать отвальную, время собираться в путь, Соловьев заявил:

— Завтра поедем в гости в Саралу.

В Сарале долгое время жили родители Соловьева. По сообщениям разведки, мать года два назад умерла. Причина неизвестна. В живых оставался только отец. Он ведал хозяйством в отряде сына. В тайгу Соловьев забрал позднее жену-хакаску и двоих малолетних детей. Сведения о семье Соловьева так или иначе просачивались. Много всякого народу поставляло в отряд еду, боеприпасы, одежду. А тут известия об отце, жене и детях совершенно прекратились. По слухам среди населения, Соловьев поступил со своими близкими как-то нехорошо. Где-то обронил фразу: он хотел, чтобы у него были развязаны руки.

Больше всего на свете Соловьев любил самого себя и дорожил только своей жизнью.

Что задумал атаман на самом деле, приглашая Заруднева в Саралу, оставалось неизвестным. Как бы там ни было, словам его и обещаниям верить было нельзя. Человек уже не отвечал за свои поступки.

Обещания: «Ну, уж в Сарале я все бумаги подпишу», не прозвучали тоже. Не было заметно и перемен в настроении Ивана Николаевича, когда человек что-то для себя окончательно решил, готов произвести заключительное, быть может, торжественное действо, а там — что Бог пошлет.

Предлагаемый переезд в Саралу — это, скорее всего, была внеочередная отсрочка — уловка, каких случалось немало. Обманув в очередной раз, Соловьев обычно надолго исчезал — отдыхал-отлеживался в глухомани от пережитых страхов и сомнений.

Настал момент для выполнения второй части приказа Владимира Какоулина.

Пятый день братания закончился в третьем часу ночи. Условились, что подъем будет поздним — аж в десять утра.

— Выпьем по чарке на дорожку, — пообещал Соловьев Ивану Ильичу, — и в мою родную Саралу.

— Давай, коли не остановиться тебе, — предложил Заруднев, — погуляем еще денечек здесь. Тут все налажено, что нужно — под рукой.

— Нет, люблю Саралу. Так что, Николай, я тебя жду в десять.

Больше откладывать было нельзя. Советоваться не с кем. Перепоручать пленение атамана кому другому — тоже. Заруднев должен был все сделать сам. Своими руками.

Заруднев признавался потом, что крепко привязался к Соловьеву за эти дни. Иван Николаевич, сильно выпив, со слезами рассказывал:

— Поверишь, порог дома целовал, когда меня отпустили в 1920 году. Жена меня после разлуки ждала, а я сначала все хозяйство обошел.

Всего через несколько дней его арестовали.

Что было потом, когда от конвоиров убежал, Иван Николаевич не рассказывал. Он и сам понимал: дальше все было не очень-то хорошо, хотя зачинщиком был не он.

…Проснулся Заруднев в четверть восьмого. Вышел во двор. Набрал в колодце два ведра воды, окатился с головы до ног — почувствовал себя бодрым. После этого объяснил своим людям, что сегодня предстоит ликвидировать отряд Соловьева. Главное — взять атамана живым. И распределил обязанности.

Втроем — Заруднев, Пудвасев и Кирбижеков — выехали верхом со двора. Кирбижеков был могучего сложения парень с маленьким ртом и крошечными глазками. Обоих Николай Ильич оставил за воротами дома, где ночевал Соловьев, и попросил хозяина разбудить гостя.

Ну, чего тебе, Николай, не спится? — обиженно упрекнул Соловьев Заруднева, спускаясь с крыльца. — Ведь договорились в десять. Теперь я буду цельный день зевать.

— Пойди, чего скажу! — ответил Заруднев и отступил на два шага.

Когда же атаман нестойкой походкой спустился с крыльца, Заруднев стремительно взял его «в замок», намереваясь повалить на землю.

— Брось, дьявол, шутковать! — обозлился Соловьев и вдруг по лицу Заруднева понял, что это уже всерьез.

Николай Ильич на мгновение отвлекся. Соловьев воспользовался этим и ударил его коленкой под дых. Заруднев зашелся от удара и произнес: «Давай!» Это был сигнал. Подскочил Пудвасев и помог Соловьева связать. Вместе с Кирбижековым они отнесли атамана в баню, которая находилась тут же во дворе, и положили связанного на широкую лавку.

— А как же, Колюня, письмо с этой, как ее, амнистией? — ехидно, заикаясь от волнения, спросил Соловьев. Связали его туго. И говорить ему было тяжело.

— А ты, Иван, хорошего отношения не понимаешь. Я же на службе. Мне велено было тебя доставить, чтобы поступить с тобою по-людски. Но что я тебе обещал — все будет. Я напишу, что сдался ты сам, по доброй воле. А в баню я тебя посадил, потому что ты напоследок перепил и буянил. Или хочешь — напиши все сам. Вчерашним числом. Мол, складываю оружие добровольно. Согласно договоренности. Передаю государству, что у меня подсобралось. Пусть Чихачев и остальные письмо твое подпишут.

Если бы ты в Сарале опять от меня удрал, как уже бывало, я ничем не сумел бы тебе помочь. А так, повторяю, будешь жить. Люди твои останутся живы. Ты скоро выйдешь на волю. И уже никто не помешает тебе заняться хозяйством. Я за этим тоже послежу.