Силуэты - Борис Полевой

— То есть как это так, капитан? — вспылил Фадеев.

— Позвольте доложить, товарищ бригадный комиссар: обрываются провода, — огорченно разъяснил ДС. — Не имею «Гранита» на проводе сутками. Идут только шифровки.

…И вот мы в Москве, в «Правде», где в те дни было, пожалуй, даже похолоднее, чем в сложенном из веток шалаше в ржевских лесах. И так же, как там, люди ходят в ватниках, в стеганых штанах, в валенках. Ночью, после выпуска номера, редакция превращалась в своеобразную гостиницу. Не только мы, военные корреспонденты, но и весь ее литературный аппарат во главе с главным редактором, насчитывавший в те дни не более полутора десятков человек, ложились спать на диванах в тех же комнатах, где и работали.

На второй день в комнате, которую мы делили с корреспондентом Петром Лиловым, только что прибывшим с Западного фронта, зазвонил телефон. Фадеев. Он говорил из какой-то гостиницы.

— Ну как, материал передал?

— Вручил.

— И что сказали?

— Читают…

— Еще все читают… А мы столько километров по морозу, да, да, да…

— К ночи обещали просмотреть…

— Это когда же? Сейчас полночь.

— Под утро. Когда загорится последняя полоса…

— Столько ждать!.. И все-таки… Ну вот что — есть новость. В Москве Жан Ришар Блок… Да, да, да… Жан Ришар Блок. Сходим к нему. Великолепнейший француз. Хотите?

— Что за вопрос — хотим, конечно.

— Ладно… Тогда захватите что у кого есть из съестного…

У меня в подсумке оказалась банка консервов «лосось» и черствая, с позеленевшим брюшком, булка, полученная в редакционном буфете. Лидов извлек из кармана шинели аптекарский пузырек с жидкостью, казавшейся зеленоватой. На пузырьке был кокетливый гофрированный колпачок, и из-под него тянулся шлейф добротной, довоенной сигнатурки. Но великолепие содержимого не вызывало сомнений. Тут уж сказались связи друга с фронтовой медициной.

Фадеев ждал нас в вестибюле. Он нетерпеливо шагал по ковру, держа в руке красную головку сыра, как царь державу.

Оценил припасы.

— Не густо, но для дружеской международной встречи хватит, — определил Александр Александрович, имевший изрядный дипломатический опыт.

И вдруг сказал:

— А может быть, знаешь, гостевание по боку? Извинимся по телефону и поедем в редакцию… Именно в редакцию… Вдруг там вопросы какие-нибудь, что-нибудь, так сказать, переделать, уточнить надо, а?.. Ведь не плохой материал привезли. Интересный…

Решили все-таки сходить в гости. Уже поднимаясь по лестнице, величественно неся в развернутой ладони свою сырную державу, Фадеев снова остановился.

— А вдруг он устарел — этот наш материал… Да, да, да, столько времени не было связи — свободно мог устареть… Вот будет жалость. Такой материал!

На исходе был уже второй год войны. Войска нашего фронта окружили Великие Луки, и немецкие дивизии, оборонявшие этот район, оказались в широком кольце. Но битва не кончилась. Наоборот, она становилась все яростнее. У противника в городе было много войск, огромные запасы продовольствия, боеприпасов на складах. На внешней стороне нашего кольца, охватывавшего город, он сосредоточил артиллерию, танки и все время таранил наши части, явно стремясь пробить выход для окруженного немецкого гарнизона.

Интенсивность боев нарастала. Снова к этому участку приковано внимание страны. У нас, корреспондентов, много работы. В это время из «Гранита» в «Аметист» приходит телеграмма. В ней всего три слова: «Выезжаю привет Фадеев». Все мы уже полюбили его, подружились с ним. Телеграмма вызвала в «Белом доме» всеобщий подъем. Но тут требуется пояснить, почему именно в «Белом доме». Наш корреспондентский корпус передислоцировался в деревню Ново-Бридино, в здание старой, еще земской постройки, начальной школы — ветхое, серое от времени и непогоды. Вот эта-то школа почему-то и значилась на плане штабного коменданта под шикарным названием «Белый дом».

Вся пресса ютилась в огромном классе, разгороженном шкафами и нами же самими сколоченными из горбыля переборками. Класс этот делили с нами пожилая, очень больная учительница и несколько колхозных семейств, втиснувшихся сюда вместе с детьми после того, как гитлеровцы, отступая, сожгли их избы. Сюда-то и прикатил к нам снова Фадеев. И опять полный впечатлений. На этот раз он успел по дороге заехать в дивизион реактивной артиллерии. С ним вместе выезжал на обстрел неприятельских скоплений. От реактивщиков перебрался к летчикам-истребителям на их секретный аэродром, замаскированный на лесной поляне.

— …Веселый народ. Жизнерадостность гигантская! — увлеченно рассказывал он нам. — Вы знаете, хлопцы, у них правило: если собьешь самолет к обеду, к положенным наркомовским ста граммам военторг добавляет от себя полтораста за наличный расчет. Поэтому победитель, возвращаясь, делает над военторговским сарайчиком круг или два — сигнализирует начальнику военторга Раппопорту: «Готовь угощение!» Это у них называется «потрещать над Раппопортом». Что, могуче? Да, да, да! — он награждает себя большой порцией рассыпчатого смеха. — Потрещать над Раппопортом!.. Прошу в корреспонденции не вставлять, уже использовано.

Все, даже наша соседка, учительница, целыми днями печально сидевшая у окна в плетеном дачном кресле, улыбаются. Хромой колхозник Егор Васильевич, наш общий друг, мастер на все руки, точно в бочку бьет: «Хо, хо, хо!»

Едва забрезжил рассвет, как Фадеев уже разбудил меня:

— Пора, старина, проспишь Великие Луки…

И вот мы уже на месте. Город дрожит от непрерывной канонады. Он затянут дымами пожарищ. В западной части освобождены целые районы. По дороге мы узнаем, что передовые батальоны дивизии полковника Кроника прорвались в нескольких местах к набережной реки Ловать. Это новость.

Осторожно лавируя между холмов, объезжаем город и, остановив машину, пешком бежим к освобожденной окраине, к домику, над крыльцом которого поднят красный флаг. Это комендатура. Через домик то и дело летают снаряды, посылаемые противником и из старой крепости, что на реке, и из внешнего кольца. Мы обосновываемся у коменданта Приходько — маленького, деятельного, расторопного украинца… Остаток вечера бродим по улицам, переходя из одной части в другую по дорогам, пробитым саперами прямо сквозь стены домов. Ночевать возвращаемся в комендатуру.

Ночь на этот раз выдалась на редкость тихая, и мы, бросив на пол полушубки, отлично выспались. А перед рассветом где-то восточнее завязывается вдруг густая пулеметная перестрелка. Комендант, подняв с полевой сумки курчавую голову, встревоженно вслушивается.